Неточные совпадения
В
этой темноте никак нельзя
было отличить стоящего здесь господского тарантаса от окружающих его телег тяжелого троечного обоза.
Когда ему
было тридцать лет, он участвовал с Егором Бахаревым в похищении у одного соседнего помещика дочери Ольги Сергеевны, с которою потом его барин сочетался браком в своей полковой церкви, и навсегда забыл услугу, оказанную ему при
этом случае Никитушкою.
Ничего живописного не
было в положении
этого подгородного монастыря: как-то потерянно смотрел он своими красными башенками, на которые не
было сделано даже и всходов.
Это не то, что пустынная обитель, где
есть ряд келий, темный проход, часовня у святых ворот с чудотворною иконою и возле ключ воды студеной, —
это было скучное, сухое место.
Три из
этих женщин
были монахини, а четвертая наша знакомая, Марина Абрамовна.
Это была игуменья и настоятельница монастыря, Агния Николаевна, родная сестра Егора Николаевича Бахарева и, следовательно, по нем родная тетка Лизы.
Все глаза на
этом бале
были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
В
этой записочке
было написано только следующее...
В
этих сенях, кроме двери, выходящей на крыльцо,
было еще трое дверей.
Это была очень просторная горница, разделенная пополам ширмами красного дерева, обитыми сверху до половины зеленою тафтою.
Пол
этой комнаты
был весь обит войлоком, а сверху зеленым сукном.
Мать Агния ввела своих дорогих гостей прямо в спальню и усадила их на кушетку.
Это было постоянное и любимое место хозяйки.
— Да.
Это я тебе все берегла: возьми ее теперь. Ну, идите чай
пить.
— Да ее покойница-мать. Что
это за ангел во плоти
был! Вот уж именно хорошее-то и Богу нужно.
Доброта-то в ней
была прямая, высокая, честная, ни
этих сентиментальностей глупых, ни нерв, ничего
этого дурацкого, чем хвалятся наши слабонервные кучера в юбках.
Это была сила, способная на всякое самоотвержение;
это было существо, никогда не жившее для себя и серьезно преданное своему долгу.
—
Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не
быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
— Господи! Как странно вы смотрите, тетя, на жизнь. Или
будь деспотом, или рабом. Приказывай или повинуйся. Муж глава, значит, как
это читается.
— Кто ж
это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может
быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
— От многого. От неспособности сжиться с
этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет.
Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище
это существует, а если не отжила еще потребность в
этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и
эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все
это было ново для наших героинь, и все
это располагало их к задумчивости и молчанию.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния
была сурово-величественна в
этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не
было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.
—
Это она и
есть сестра Феоктиста-с.
— Не могу вам про
это доложить, — да нет, вряд, чтобы
была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
Девушки, утомленные шестидневной дорогой, очень рады
были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста налила им по второй чашке, но
эти чашки стояли нетронутые и стыли на столике.
В доме-то что у них из-за
этого было, страсти Божьи, как, бывало, расскажут.
Я-то тогда девчонка
была, ничего
этого не понимала.
Я, бывало,
это Естифею Ефимовичу ночью скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним, я пологом задернусь на кровати, да и
ем.
Грех
это так есть-то, Богу помолимшись, ну, а я уж никак стерпеть не могла.
Это в трактир-то на станцию ему нельзя
было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел мне селяночку-то
эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился.
— А у матери Варсонофьи опять баталия
была с
этой с новой белицей, что из дворянок, вот что мать-то отдала.
Если б я
был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков
был в
этот вечер воздух и как хорошо
было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто
есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая
эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа,
будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Вовсе
этого не может
быть, — возразил Бахарев. — Сестра пишет, что оне выедут тотчас после обеда; значит, уж если считать самое позднее, так
это будет часа в четыре, в пять. Тут около пятидесяти верст; ну, пять часов проедут и
будут.
— Не может
этого быть, потому что
это было бы глупо, а Агния дурить не охотница.
— Да.
Это всегда так. Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и
этого ни за что не
будет.
Эти размышления Помады
были неожиданно прерваны молнией, блеснувшей справа из-за частокола бахаревского сада, и раздавшимся тотчас же залпом из пяти ружей. Лошади храпнули, метнулись в сторону, и, прежде чем Помада мог что-нибудь сообразить, взвившаяся на дыбы пристяжная подобрала его под себя и, обломив утлые перила, вместе с ним свалилась с моста в реку.
— Да
этого нужно
было ожидать.
Это составляло все доходы Помады, и он
был весьма
этим доволен. Он
был, впрочем, вечно всем доволен, и
это составляло в одно и то же время и отличительную черту его характера, и залог его счастья в несчастии.
Это было, когда он получил от старого друга своей матери письмо за черной печатью, а тяжелой посылкой образок Остробрамской Божией матери, которой его поручала, умирая, покойная страдалица.
Юстин Помада ходил на лекции, давал уроки и
был снова тем же детски наивным и беспечным «Корнишоном», каким его всегда знали товарищи, давшие ему
эту кличку.
Надо
было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз
это очень поразило Помаду. Потом он и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками, «а тем временем что-нибудь да подвернется».
Юстин Помада так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность
этого предложения, в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место
было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят в Харькове, в «Россию», в известное нам село Мерево.
Это было за семь лет перед тем, как мы встретились с Юстином Помадою под частоколом бахаревского сада.
Другой в его положении, может
быть, нашел бы много неприятного, другого задевали бы и высокомерное, несколько презрительное третирование камергерши, и совершенное игнорирование его личности жирным управителем из дворовых, и холопское нахальство камергерской прислуги, и неуместные шутки барчонка, но Помада ничего
этого не замечал.
Но как бы там ни
было, а только Помаду в меревском дворе так, ни за что ни про что, а никто не любил. До такой степени не любили его, что, когда он, протащившись мокрый по двору, простонал у двери: «отворите, бога ради, скорее», столяр Алексей, слышавший
этот стон с первого раза, заставил его простонать еще десять раз, прежде чем протянул с примостка руку и отсунул клямку.
«Что же
это, однако,
будет со мной?» — думал он и спросил...
— Я и не на смех
это говорю.
Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
Этой травой пользуют испорченного человека, или у кого нет плоду детям, то дать той женщине
пить, — сейчас от
этого будет плод.
— Маленькое!
Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и
было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу?
Это над городническим домом.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь
это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то
это клевета, ей-богу клевета.
Это выдумали злодеи мои;
это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что
это за жаркое?
Это не жаркое.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед
это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Я — признаюсь,
это моя слабость, — люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы
были немножко ниже ростом, не правда ли?