Неточные совпадения
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон,
люди говорят, Петров день; добрые
люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда
будет.
Своего у Никитушки ничего не
было: ни жены, ни детей, ни кола, ни двора, и он сам о себе говорил, что он
человек походный.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не
быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное дело, не лгать ни себе, ни
людям. Первое дело не лгать.
Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Деревенский
человек, как бы ни мала
была степень его созерцательности, как бы ни велики
были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит в природе.
— Очень может
быть, — поддержала ее Ольга Сергеевна, по мнению которой ни один разумный
человек вечером не должен
был оставаться над водою.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. — Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь,
люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
Этой травой пользуют испорченного
человека, или у кого нет плоду детям, то дать той женщине
пить, — сейчас от этого
будет плод.
Народ говорит, что и у воробья, и у того
есть амбиция, а
человек, какой бы он ни
был, если только мало-мальски самостоятелен, все-таки не хочет
быть поставлен ниже всех.
Ну ведь и у нас
есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета;
люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом
люди добросовестно преданные своему делу, а посмотри-ка на них!
Вот тоже доктор у нас
есть, Розанов,
человек со странностями и даже не без резкостей, но и у этого самые резкости-то как-то затрудняюсь, право, как бы тебе выразить это… ну, только именно резки, только выказывают прямоту и горячность его натуры, а вовсе не стремятся смять, уничтожить, стереть
человека.
Право, я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких
людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе,
будь у меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Оба они на вид имели не более как лет по тридцати, оба
были одеты просто. Зарницын
был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив,
был очень стройный молодой
человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не
было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
— Что ж это, обо всем, стало
быть,
люди смеют говорить?
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые
люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж
буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— И еще какому человеку-то! Единственному, может
быть, целому
человеку на пять тысяч верст кругом.
— Да, как же! Нет, это тебя выучили
быть такой хорошей.
Люди не родятся такими, какими они после выходят. Разве я
была когда-нибудь такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она
была уж очень расстроена: кажется, все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова
была расплакаться.
— Другое дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да
людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались
быть поближе к добру-то и к Богу.
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет?
Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово:
будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
— И опять, отчего же так они все повесы?
Есть и очень солидные молодые
люди.
— Сейчас даже;
человека оставлю забрать покупки да вот твои деньги на почту отправить, а сам сейчас домой. Ну, прощай, сестра,
будь здорова.
В двух шагах
человека уже не
было видно.
Люди, вырядившись шутами, ходили толпою из флигеля во флигель,
пили водочку, где таковая обреталась, плясали, шумели, веселились.
Теперь только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного живого существа, можно
было рассмотреть, что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал
человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
— Не о чем и спрашивать. Стало
быть можно, когда
люди любят.
Я даже думаю, что ты, пожалуй, — черт тебя знает, — ты, может
быть, и, действительно, способен любить так, как
люди не любят.
В комнате не
было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии
человека за сорок верст по русским дорогам. В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
— Ну, об этом
будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а
люди всё переврут…
Женни, точно,
была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и
люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме
есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, —
есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь, в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Все эти
люди вынесли из родительского дома одно благословение: «
будь богат и знатен», одну заповедь: «делай себе карьеру».
Правда, иные слыхали при этом и «старайся
быть честным
человеком», но что
была эта честность и как
было о ней стараться?
На великое несчастие этих
людей, у них не
было вовремя силы отречься от пристававших к ним шутов.
Но все-таки нет никакого основания видеть в этих
людях виновников всей современной лжи, так же как нет основания винить их и в заводе шутов и дураков, ибо и шуты, и дураки под различными знаменами фигурировали всегда и
будут фигурировать до века.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений
людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир
есть черный фрак русского литератора», добрые
люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
И дьяконица, и ее муж, Василий Иванович Александровский,
были очень добрые и простодушные
люди, которые очень любили Гловацких и всю их компанию.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже, чем Зарницын и Вязмитинов: служба не давала ему покоя и не позволяла засиживаться в городе; к тому же, он часто бывал в таком мрачном расположении духа, что бегал от всякого сообщества. Недобрые
люди рассказывали, что он в такие полосы
пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване в своем кабинете.
Вообще это
был кружок очень коротких и очень друг к другу не взыскательных
людей.
Поэтому короткость тогдашних сепаратистов не парализировалась наступательными и оборонительными диверсиями, разъединившими новыхлюдей впоследствии, и
была совершенно свободна от нравственной нечисти и растления, вносимых с короткостью
людей отходившей эпохи.
Она понимала и отца, и Вязмитинова, и доктора, и условия, в которых так или иначе боролись представлявшиеся ей
люди, и осмыслена
была развернутая перед ее окном широкая страница вечной книги.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле
были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная
человеком.
Мы должны
были в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о
людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил.
Дьякона Александровского и его хорошенькую жену Женни считала очень добрыми
людьми, и ей
было бы больно всякое их несчастие.
Иголка все щелкала и щелкала в руках Женни, когда она, размышляя о докторе, решала, что ей более всего жаль его, что такого
человека воскресить и приподнять для более трезвой жизни
было бы отличной целью для женщины.
Семья не поняла ее чистых порывов;
люди их перетолковывали; друзья старались их усыпить; мать кошек чесала; отец младенчествовал. Все обрывалось, некуда
было, деться.
Лиза порешила, что окружающие ее
люди—«мразь», и определила, что настоящие ее дни
есть приготовительный термин ко вступлению в жизнь с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.
—
Будет морозец, — говорили
люди, выходя от вечерни.
Была ярмарка;
люди видели, как он платок купил.
— У всех
людей натуры больше или меньше одинаковы. Воспитывайте их одинаково, и
будет солидарность в стремлениях.
Вы знаете, что она сказала: «
было все», и захохотала тем хохотом, после которого
людей в матрацы сажают, чтоб головы себе не расшибли.
— Да какие ж выводы, Лизавета Егоровна? Если б я изобрел мазь для ращения волос, — употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду при Помаде, — то я
был бы богаче Ротшильда; а если бы я знал, как
людям выйти из ужасных положений бескровной драмы, мое имя поставили бы на челе человечества.