Неточные совпадения
Один из господских
домов, построенный на крутом, обрывистом берегу реки, принадлежит вдове камергера Мерева, а другой, утопающий в зелени сада, разросшегося на роскошной почве лугового берега реки Рыбницы, кавалерийскому полковнику и местному уездному предводителю дворянства, Егору Николаевичу Бахареву.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного
дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все
одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи. В двенадцать часов поужинали, повторив полный обед, и разошлись спать по своим комнатам. Во всем
доме разом погасли все огни, и все заснули мертвым сном, кроме
одной Ольги Сергеевны, которая долго молилась в своей спальне, потом внимательно осмотрела в ней все закоулочки и, отзыбнув дверь в комнату приехавших девиц, тихонько проговорила...
Доктор и Помада вышли, а Лиза, оставшись
одна в пустом
доме, снова утупила в огонь глаза и погрузилась в странное, столбняковое состояние.
В восемь часов утра начинался день в этом
доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под
одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
—
Дома, и милости просим, — отвечал Гловацкий, вставая, и, взяв со стола
одну из двух свечек, пошел навстречу гостю.
Лиза вшила
одну кость в спину лифа и взглянула в открытое окно. В тени
дома, лежавшей темным силуэтом на ярко освещенных кустах и клумбах палисадника, под самым окном, растянулась Никитушкина Розка. Собака тяжело дышала, высунув свой длинный язык, и беспрестанно отмахивалась от докучливой мухи.
Кроме лиц, вошедших в
дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале был Розанов. Он был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как семинарист в помещичьем
доме, стоял он, скрестив на груди руки, у
одного окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
В
одно погожее августовское утро по улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов. По медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи на воротах
домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
В том каменном полуэтаже, над которым находилась квартира Нечая, было также пять жилых комнат. Три из них занимала хозяйка
дома, штабс-капитанша Давыдовская, а две нанимал корректор
одной большой московской типографии, Ардалион Михайлович Арапов.
Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо
дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в
одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка только замечала: «а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив», и всякая совершенно довольствовалась этим предположением.
В
одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они вышли из
дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь.
— Низость, это низость — ходить в
дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песни. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за нее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть
одно непристойное слово.
«Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?» — спрашивал себя умный человек, даже задувая
дома свечку и оборачиваясь к стенке; но ни
одного раза ни
один умный человек не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.
Прекрасным осенним вечером, когда румяная заря ярким полымем догорала на золоченых кремлевских вышках, Розанов с Райнером выехали из
одного переулка в Чистые Пруды и остановились у ворот
дома полковника Сте—цкого.
Карета Варвары Ивановны остановилась сначала у
одного большого
дома неподалеку от университета.
Утром
одного дня Арапов вышел из своего
дома с Персиянцевым, взяли извозчика и поехали ко Введению в Барашах.
Один такой
дом стоял невдалеке от московской Сухаревой башни.
Дом этот был довольно большой, двухэтажный, в
один корпус, без всяких флигелей.
«Где же ум был? — спрашивал он себя, шагая по комнате. — Бросил
одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для моих лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется… а
дома Варинька…»
Дни шли за днями;
дом маркизин заметно пустел, феи хотя продолжали презрительно говорить об
одной партии, но столь же презрительно и даже еще более презрительно отзывались и о другой.
Лиза обошла Патриаршие пруды и хотела уже идти домой, как из ворот
одного деревянного
дома вышла молодая девушка в драповом бурнусе и черном атласном капоре, из-под которого спереди выглядывали клочки подстриженных в кружок золотистых волос.
Лизу на этот раз они застали
дома, и притом
одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.
На основании новых сведений, сообщенных Ольгою Александровною о грубости мужа, дошедшей до того, что он неодобрительно относится к воспитанию ребенка, в котором принимали участие сами феи, — все нашли несообразным тянуть это дело долее, и Дмитрий Петрович, возвратясь
один раз из больницы, не застал
дома ни жены, ни ребенка.
Простившись с Помадою, он завернул за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в окна
одного большого купеческого
дома тихо и безмятежно смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещенных множеством теплящихся лампад.
Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее
дома. Пошли упреки с
одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал
один Помада, но о нем в это время в целом
доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.
Еще выше надо всем этим возвышался выступавший из крыши фронтон с
одним полукруглым окном, в котором хотя и держалась дубовая рама с остатками разбитых зеленоватых стекол, но теперь единственное противодействие ветрам и непогодам представляла снова часто повторяющаяся с уличной стороны этого
дома железная решетка.
Розанов, подойдя к калитке этого
дома, поискал звонка, но никакого признака звонка не было. Доктор отошел немного в сторону и посмотрел в окно верхнего этажа. Сквозь давно не мытые стекла на некоторых окнах видны были какие-то узлы и подушки, а на
одном можно было отличить две женские фигуры, сидевшие спиною к улице.
— Ну, слава богу, что собралось вместе столько хороших людей, — отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, — но ведь это
один дом.
— Да,
один дом и именно
дом, а не семейная тюрьма. Этот
один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Это
дом… это… дедушка осмысленного русского быта, это
дом… какими должны быть и какими непременно будут все
дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.
Райнер, владевший прекрасно почти всеми европейскими языками, нашел себе здесь очень хорошую работу при
одном из ученых учреждений и не мог отбиться от весьма выгодных уроков в частных
домах.
Белоярцев приобретал все более силы и значения. Получив в свои руки деньги, он вдруг развернулся и стал распоряжаться энергически и самостоятельно. Он объездил город, осмотрел множество
домов и, наконец, в
один прекрасный день объявил, что им нанято прекрасное и во всех отношениях удобное помещение. Это и был тот самый изолированный
дом на Петербургской стороне, в котором мы встретили Лизу.
Не спал в этом
доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки
один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.
В
Доме жилось сообразно особым уставам, беспрестанно обсуживавшимся, реформировавшимся и никогда ни на
одну неделю не устанавливавшимся in statu quo.
Самой madame Мечниковой ничего на этот счет не приходило в голову, но Бертольди
один раз, сидя
дома за вечерним чаем, нашла в книжке, взятой ею у Агаты, клочок почтовой бумажки, на которой было сначала написано женскою рукою: «Я хотя и не намерена делать вас своим оброчником и ни в чем вас не упрекаю, потому что во всем виновата сама, но меня очень обижают ваши ко мне отношения.
Зимою madame Мечникова, доживая последнюю сотню рублей, простудилась, катаясь на тройке, заболела и в несколько дней умерла. Сестре ее нечего было делать в этой квартире. Она забрала доставшуюся ей по наследству ветхую мебелишку и переехала в комнату, нанятую за четыре рубля в
одном из разрушающихся деревянных
домов Болотной улицы.
Незнакомка Белоярцева была дочь
одного генерала, жившего в бельэтаже собственного
дома, на
одной из лучших улиц Петербурга. В этом
доме знали о Белоярцеве и о его заведении по рассказам
одного местного Репетилова, привозившего сюда разные новости и, между прочим, рассказывавшего множество самых невероятных чудес о сожительстве граждан.
Белоярцев в это время хотя и перестал почти совсем бояться Лизы и даже опять самым искренним образом желал, чтобы ее не было в
Доме, но, с
одной стороны, ему хотелось, пригласив Помаду, показать Лизе свое доброжелательство и поворот к простоте, а с другой — непрезентабельная фигура застенчивого и неладного Помады давала ему возможность погулять за глаза на его счет и показать гражданам, что вот-де у нашей умницы какие друзья.
В
один из дней, следовавших за этим разговором Лизы с Розановым, последний позвонил у подъезда очень парадного
дома на невской набережной Васильевского острова.
В одиннадцать часов следующего утра Лиза показалась пешком на Кирочной и, найдя нумер
одного огромного
дома, скрылась за тяжелыми дубовыми дверями парадного подъезда.
Через несколько минут рама в
одном из указанных вошедшею в
дом женщиною окон задрожала. Долго она не уступала усилиям слабой руки, но, наконец, открылась и хлопнула половинками по ломаным откосам.