Неточные совпадения
Это была сила, способная на всякое самоотвержение;
это было существо, никогда не жившее
для себя и серьезно преданное своему долгу.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и
эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все
это было ново
для наших героинь, и все
это располагало их к задумчивости и молчанию.
Я могу переводить Ювенала, да, быть может, вон соберу систематически материалы
для истории Абассидов, но
этого не могу; я другой школы, нас учили классически; мы литературу не принимали гражданским орудием; мы не приучены действовать, и не по силам нам действовать.»
—
Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна. Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал
для нее выписал. Мои-то книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
— Да, оне читают, а мне
это не нравится. Мы в институте доставали разные русские журналы и все читали, а здесь ничего нет. Вы какой журнал выписали
для Женни?
— Будто! Ведь
это для химиков или
для других, а так,
для любителей, я думаю, можно и без
этой скучной математики.
Говорю вам,
это будет преинтересное занятие
для вашей любознательности, далеко интереснейшее, чем то, о котором возвещает мне приближение вот
этого проклятого колокольчика, которого, кажется, никто даже, кроме меня, и не слышит.
— Оставьте ее, она не понимает, — с многозначительной гримасой простонала Ольга Сергеевна, — она не понимает, что убивает родителей. Штуку отлила: исчезла ночью при сторонних людях.
Это все ничего
для нее не значит, — оставьте ее.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне
этой своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще другие дети,
для которых нужна моя жизнь. Уйди, прошу тебя.
— Не станем больше спорить об
этом. Ты оскорблена и срываешь на мне свое сердце. Мне тебя так жаль, что я и сказать не умею, но все-таки я с тобой,
для твоего удовольствия, не поссорюсь. Тебе нынче не удастся вытянуть у меня дерзость; но вспомни, Лиза, нянину пословицу, что ведь «и сырые дрова загораются».
— Да зачем же
это, сестра? На что ж твои деньги? Разве я сам не могу выписать
для дочери?
Женни брала у Вязмитинова
для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера. Все
это она посылала к Лизе и только дивилась, как так скоро все
это возвращалось с лаконическою надписью карандашом: «читала», «читала» и «читала».
Да твое-то дело
для меня объясняется вовсе не одними
этими, как ты говоришь, грязными побуждениями.
В восемь часов утра начинался день в
этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком
для обрезков. За
этим столиком проходили почти целые дни Женни.
С тех пор Лурлея начала часто навещать Женни и разносить о ней по городу всякие дрязги. Женни знала
это: ее и предупреждали насчет девицы Саренко и даже
для вящего убеждения сообщали, что именно ею сочинено и рассказано, но Женни не обращала на
это никакого внимания.
Она даже знала наизусть целые страницы Шиллера, Гете, Пушкина, Лермонтова и Шекспира, но все
это ей нужно было
для отдыха,
для удовольствия; а главное у нее было дело делать.
Это дело делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей дома
для того, чтобы всем в доме было как можно легче, отраднее и лучше.
Редкий из седых гренадеров достоит до
этого сурового времени и, совершенно потерявшись, ежится бедным инвалидом до тех пор, пока просвирнина старая гусыня подойдет к нему, дернет
для своего развлечения за вымерзлую ногу и бросит на потеху холодному ветру.
— Куда вы? — спросила его Женни, входившая в
это время с чашкою чаю
для Лизы.
«Нет, — решила она, —
это случайность; она все такая же и любит меня…» «А странно, — размышляла Женни далее — разве можно забыть человека
для книги?
Нужно было стегать доктора другим кнутом, и кнут
этот не замедлили свить нежные, женские ручки слабонервных уездных барынь и барышень, и тонкие, гнуткие ремешки
для него выкроила не менее нежная ручка нимфообразной дочери купца Тихонина.
— Да только как-то не бывает
этого.
Это для нас, должно быть, философия будущего. Теперь же мужчина: повесился — мотайся, оторвался — катайся… А вон катит и Помада. Прощайте, Лизавета Егоровна.
Две поры года прошли
для некоторых из наших знакомых не бесследно, и мы в коротких словах опишем, что с кем случилось в
это время.
Это обстоятельство было страшным ударом
для старика Гловацкого.
Для Женни
это было еще тяжелее, ибо она страдала и за брата и за отца, терзания которого ей не давали ни минуты покоя.
Софи тосковала донельзя; гусары выступили, и в деревне шла жизнь, невыносимая
для женщин, подобных
этой барышне, безучастной ко всему, кроме болтовни и шума.
Разве отец иногда придет и выкурит возле нее одну из своих бесчисленных трубок и при
этом о чем-нибудь перемолвится; или няня подойдет да посмотрит на ее работу и что-нибудь расскажет, впрочем,
для собственного удовольствия.
Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего
этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную
для каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.
— И как она… то есть, я хоцу
это знать…
для русского географицеского обсества.
Это оцэн вазно, оцэн вазно в географическом отношении.
— Что выбрал, Евгения Петровна! Русский человек зачастую сапоги покупает осмотрительнее, чем женится. А вы то скажите, что ведь Розанов молод и
для него возможны небезнадежные привязанности, а вот сколько лет его знаем, в
этом роде ничего похожего у него не было.
— Ну,
это для нас, куликов-то, небольшой комплимент, — проговорил слабым голосом больной старик.
По крайней мере он не может иметь
этого значения
для непосредственной Москвы, в которой до Лефортова решительно отовсюду далеко.
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из
этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал. Он вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора,
для того чтобы попасть с ним в другой, потому что свернуть в сторону некуда.
Доктор никак не мог сообразить,
для каких целей необходимо залить Москву кровью и заревом пожара, но страшное выражение лица Арапова, когда он высказывал мысль, и его загадочная таинственность в
эту ночь еще более усилили обаятельное влияние корректора на Розанова.
Люцернский пастор говорил удивительную проповедь. Честь четырех кантонов
для слушателей
этой проповеди была воплощена в куске белого полотна с красным крестом. Люди дрожали от ненависти к французам.
Это было очень хорошее место
для всех, кроме того, кого теперь принесли сюда в угольной корзине.
Это был ужасный удар
для юноши.
[
Это слишком рано
для России;
это не в ее национальном духе.
Сантиментальные немочки Гейдельберга, любуясь очаровательною головою Райнера, в шутку прозвали его Christuskopf, [Голова Христова (нем.).] и скоро
эта кличка заменила
для него его настоящее имя.
На
этом столе помещалось несколько картонных коробок
для бумаг, небольшая гальваническая батарея, две модели нарезных пушек, две чертежные доски с натянутыми на них листами ватманской бумаги, доска с закрытым чертежом, роскошная чернильница, портрет Лелевеля, портрет Герцена и художественно исполненная свинцовым карандашом женская головка с подписью...
—
Для меня, право,
это все ново.
— Да, — говорил Райнеру Пархоменко, —
это необходимо
для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра «звезд» и Фейербаха на школу, а то через вас вышлю.
Однако, несмотря на то, что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго
этого вовсе не замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но
для маркизы, даже в
этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.
Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была
для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в
этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом.
Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется «форсом».
Таковы были в общих чертах углекислые феи, которые в свое время играли некоторые роли на Чистых Прудах и не могут пройти совсем незаметными
для снисходительных читателей
этого романа.
— Отстаньте, бога ради, ничего я
этого не знаю, — отвечал, смеясь, кантонист, пущенный
для пропитания родителей.
Он еще завернул раза три к маркизе и всякий раз заставал у нее Сахарова. Маркиза ему искала места. Розанову она тоже взялась протежировать и отдала ему самому письмо
для отправления в Петербург к одному важному лицу. Розанов отправил
это письмо, а через две недели к нему заехал Рациборский и привез известие, что Розанов определен ординатором при одной гражданской больнице; сообщая Розанову
это известие, Рациборский ни одним словом не дал почувствовать Розанову, кому он обязан за
это определение.
Пусть приют
для младенцев будет, только при этих-то порядках
это все грех один.
— Вздор! Нет, покорно вас благодарю. Когда гибнет дело, так хорошо начатое, так
это не вздор. По крайней мере
для меня
это не вздор. Я положительно уверен, что
это какой-нибудь негодяй нарочно подстраивает. Помилуйте, — продолжал он, вставая, — сегодня еще перед утром зашел, как нарочно, и все три были здоровехоньки, а теперь вдруг приходит и говорит: «пуздыхалы воны».
А в
эту ночь была еще сходка, после которой, перед утром дня, назначенного
для допроса Розанова, было арестовано несколько студентов.