Неточные совпадения
— Не вижу я
в нем ума. Что за
человек, когда бабы
в руках удержать не умеет.
—
В мои годы, друг мой,
люди не меняются, а если меняются, так очень дурно делают.
— Исправиться? — переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто весь век лгал и себе, и
людям и не исправлялся
в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.
— Ах, мать моя! Как? Ну, вот одна выдумает, что она страдалица, другая, что она героиня, третья еще что-нибудь такое, чего вовсе нет. Уверят себя
в существовании несуществующего, да и пойдут чудеса творить, от которых бог знает сколько
людей станут
в несчастные положения. Вот как твоя сестрица Зиночка.
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть
люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность
в этих учреждениях-то, значит, всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить
в глаза
людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Вы сейчас обвиняли ее брата
в том, что он осуждает
людей за глаза, а теперь обвиняете его
в том, что он говорит правду
в глаза. Как же говорить ее нужно?
— Да,
люди,
люди неблаговоспитанные, несносные,
люди, вносящие
в жизнь гадкую мещанскую дрязгу.
В деревнях мало таких индифферентных
людей, и то всего чаще это бывают или барышни, или барыни.
Деревенский
человек, как бы ни мала была степень его созерцательности, как бы ни велики были гнетущие его нужды и заботы, всегда чуток к тому, что происходит
в природе.
— Бахарев сидит вторым от края; справа от него помещаются четыре женщины и
в конце их одна стоящая фигура мужеского рода; а слева сидит очень высокий и очень тонкий
человек, одетый совершенно так, как одеваются польские ксендзы: длинный черный сюртук до пят, черный двубортный жилет и черные панталоны, заправленные
в голенища козловых сапожек, а по жилету часовой шнурок, сплетенный из русых женских волос.
— Что такое? что такое? — Режьте скорей постромки! — крикнул Бахарев, подскочив к испуганным лошадям и держа за повод дрожащую коренную, между тем как упавшая пристяжная барахталась, стоя по брюхо
в воде, с оторванным поводом и одною только постромкою. Набежали
люди, благополучно свели с моста тарантас и вывели, не входя вовсе
в воду, упавшую пристяжную.
Кого бы вы ни спросили о Помаде, какой он
человек? — стар и мал ответит только: «так, из поляков», и словно
в этом «из поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады
в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило.
Человек в такую пору бывает как-то спокоен, тих и бескорыстен.
— Кого ни спроси,
в одно слово скажут: «прекрасные
люди».
Право, я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких
людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у меня
в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая от него освободиться.
Оба они на вид имели не более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой
человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом.
В нем не было ни тени дендизма. Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
— Идет, идет, — отвечал из передней довольно симпатичный мужской голос, и на пороге залы показался
человек лет тридцати двух, невысокого роста, немного сутуловатый, но весьма пропорционально сложенный, с очень хорошим лицом,
в котором крупность черт выгодно выкупалась силою выражения.
— Уж и по обыкновению! Эх, Петр Лукич! Уж вот на кого Бог-то, на того и добрые
люди. Я, Евгения Петровна, позвольте, уж буду искать сегодня исключительно вашего внимания, уповая, что свойственная человечеству злоба еще не успела достичь вашего сердца и вы, конечно, не найдете самоуслаждения допиливать меня, чем занимается весь этот прекрасный город с своим уездом и даже с своим уездным смотрителем, сосредоточивающим
в своем лице половину всех добрых свойств, отпущенных нам на всю нашу местность.
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер
в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился;
в Хилкове бешеный волк
человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из дома
в дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет?
Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
— Вот ты все толкуешь, сестра, о справедливости, а и сама тоже несправедлива. Сонечке там или Зиночке все
в строку, даже гусаров. Ведь не выгонять же молодых
людей.
— Ничего. Он,
в самом деле, очень образованный и очень милый
человек.
В двух шагах
человека уже не было видно.
На господском дворе камергерши Меревой с самого начала сумерек
люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали
в садовую калитку; идучи
в мастерскую, заходили
в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали
в избу скотницы.
Теперь только, когда этот голос изобличил присутствие
в комнате Помады еще одного живого существа, можно было рассмотреть, что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал
человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.
Белинский-то — хоть я и позабывал у него многое — рассуждает ведь тут о
человеке нравственно развитом, а вы, шуты, сейчас при своем развитии на человечество тот мундир и хотите напялить,
в котором оно ходить не умеет.
— Что высокий! Об нем никто не говорит, о высоком-то. А ты мне покажи пример такой на
человеке развитом, из среднего класса, из того, что вот считают бьющеюся, живою-то жилою русского общества. Покажи
человека размышляющего. Одного
человека такого покажи мне
в таком положении.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии
человека за сорок верст по русским дорогам.
В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
— Ну, об этом будем рассуждать после, а теперь я за вами послала, чтобы вы как-нибудь достали мне хоть рюмку теплого вина, горячего чаю, хоть чего-нибудь, чего-нибудь. Я иззябла, совсем иззябла, я больна, я замерзала
в поле… и даже обморозилась… Я вам хотела написать об этом, да… да не могла… руки вот насилу оттерли снегом… да и ни бумаги, ничего нет… а
люди всё переврут…
Говорят, что человеческое жилище всегда более или менее точно выражает собою характер
людей, которые
в нем обитают.
Наблюдательный и чуткий
человек, осмотревшись
в жилье
людей, мало ему знакомых или даже совсем незнакомых, по самым неуловимым мелочам
в обстановке, размещении и содержании этого жилья чувствует, что здесь преобладает любовь или вражда, согласие или свара, радушие или скупость, домовитость или расточительность.
Когда
люди входили
в дом Петра Лукича Гловацкого, они чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти
люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви
в старике и его жене. Теперь
люди чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести
в свою безмятежную сферу.
Женни, точно, была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и
люди и старик-отец тотчас почувствовали, что
в доме есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
— У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему
человеку, — есть купец Никон Родионович, Масленников прозывается, вот так
человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь,
в острог тебя посадить — посадит; хочешь, плетюганами отшлепать или так
в полицы розгам отодрать, — тоже сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сичас тебя
в самом лучшем виде отделают. Вот какого себе
человека имеем!
Общество распадалось не только прежним делением на аристократию чина, аристократию капитала и плебейство, но из него произошло еще небывалое дотоле выделение так называемых
в то время новых
людей.
Лезли
в купель
люди прокаженные.
Эта эпоха возрождения с
людьми, не получившими
в наследие ни одного гроша, не взявшими
в напутствие ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических эпох нашей истории. Что влекло этих сепаратистов, как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил
в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
Предоставляя решение настоящего вопроса истории, с благоговением преклоняемся перед роком, судившим нам зреть святую минуту пробуждения, видеть лучших
людей эпохи, оплаканной
в незабвенных стихах Хомякова, и можем только воскликнуть со многими: поистине велик твой Бог, земля русская!
Вспомните это недавно прошедшее время, когда небольшая горсть «
людей, довременно растленных», проснулась, задумалась и зашаталась
в своем гражданском малолетстве.
Но все-таки нет никакого основания видеть
в этих
людях виновников всей современной лжи, так же как нет основания винить их и
в заводе шутов и дураков, ибо и шуты, и дураки под различными знаменами фигурировали всегда и будут фигурировать до века.
В описываемую нами эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений
людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже
в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые
люди из деморализованных сынов нашей страны стремились просто к добру.
Доктор, впрочем, бывал у Гловацких гораздо реже, чем Зарницын и Вязмитинов: служба не давала ему покоя и не позволяла засиживаться
в городе; к тому же, он часто бывал
в таком мрачном расположении духа, что бегал от всякого сообщества. Недобрые
люди рассказывали, что он
в такие полосы пил мертвую и лежал ниц на продавленном диване
в своем кабинете.
Людей, входивших
в состав этих кружков, связывала не солидарность материальных интересов, а единственно сочувствие совершающемуся пробуждению, общая радость каждому шагу общественного преуспеяния и искреннее желание всех зол прошедшему.
Она понимала и отца, и Вязмитинова, и доктора, и условия,
в которых так или иначе боролись представлявшиеся ей
люди, и осмыслена была развернутая перед ее окном широкая страница вечной книги.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и
в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная
человеком.
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «
В каждой цивилизованной стране число
людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем
в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Как всегда бывает
в жизни, что смирными и тихими
людьми занимаются меньше, чем
людьми, смело заявляющими о своем существовании, так, кажется, идет и
в нашем романе.
Мы должны были
в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о
людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом
в действительном размере ее сил.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого.
В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый
человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Кружок своих близких
людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем, с которым можно легко жить
в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко
человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни разу не приснился ночью, и она никогда не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя с нею tête-а-tête [Наедине (франц.).] за ее утренним чаем.