Неточные совпадения
—
В чем? А вот
в слабоязычии,
в болтовне,
в неумении скрыть от света своего горя и во всяком отсутствии желания помочь ему, исправить свою
жизнь, сделать ее сносною и себе, и мужу.
Между последними было много очень, очень молодых существ,
в которых молодая
жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки.
Отец на него не имел никакого влияния, и если что
в нем отражалось от его детской семейной
жизни, то это разве влияние матери, которая жила вечными упованиями на справедливость рока.
— Ну, так ты и желаешь, чтобы, для разнообразия
в моей
жизни, меня бил мой муж?
— Отличная
жизнь, — продолжал иронически доктор, — и преполезная тоже! Летом около барышень цветочки нюхает, а зиму,
в ожидании этого летнего блаженства, бегает по своему чулану, как полевой волк
в клетке зверинца. Ты мне верь; я тебе ведь без всяких шуток говорю, что ты дуреть стал: ты-таки и одуреешь.
А следить за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее, чем требует наш план и положение наших героев и героинь, не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою
жизнь в том ограниченном кружочке, которым мы занимались до сих пор, не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
Случались, конечно, и исключения, но не ими вода освящалась
в великом море русской
жизни.
Подобные кружки сепаратистов
в описываемую нами эпоху встречались довольно нередко и составляли совершенно новое явление
в уездной
жизни.
Напротив, она полюбила ее всем сердцем, и все ей было мило и понятно
в этой
жизни.
Вся наша знакомая уездная молодежь немного размышляла о положении Лизы, но все были очень рады ее переселению
в Мерево. Надеялись беспрестанно видеть ее у Гловацких, рассчитывали вместе читать, гулять, спорить и вообще разгонять, чем бог пошлет, утомительное semper idem [Однообразие (лат.).] уездной
жизни.
Мы должны были
в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной
жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом
в действительном размере ее сил.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого.
В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся
жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Женни знала, что доктор очень несчастен
в своей семейной
жизни.
Иголка все щелкала и щелкала
в руках Женни, когда она, размышляя о докторе, решала, что ей более всего жаль его, что такого человека воскресить и приподнять для более трезвой
жизни было бы отличной целью для женщины.
Не говоря о докторе, Вязмитинов больше всех прочих отвечал симпатиям Женни.
В нем ей нравилась скромность, спокойствие воззрений на
жизнь и сердечное сожаление о людях, лишних на пиру
жизни, и о людях, ворующих пироги с жизненного пира.
— А по-моему, снова повторяю,
в народной
жизни нет драмы, — настаивал Зарницын.
— Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там, где
жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную
в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
— Доктор! — сказала Лиза, став после чаю у одного окна. — Какие выводы делаете вы из вашей вчерашней истории и вообще из всего того, что вы встречаете
в вашей
жизни, кажется, очень богатой самыми разнообразными столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы мне ответили, потому что меня это очень занимает.
Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто не видал их или, видевши, не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния.
В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с
жизнью, ни о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства
в каком-то разладе с
жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Софи тосковала донельзя; гусары выступили, и
в деревне шла
жизнь, невыносимая для женщин, подобных этой барышне, безучастной ко всему, кроме болтовни и шума.
— И это люди называются! И это называется
жизнь, это среда! — прошептала Лиза при приближении лодки и, хрустнув пальцами, пошла
в комнату Женни.
— Для этого-то и нужно, чтобы вы были несколько
в лучшем положении; чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша
жизнь наполнялась чем-нибудь годным.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново
жизнь сознательную, с бестрепетным концом
в пятом акте драмы.
— Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали
в его домашней
жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная
жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал. Он вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для того чтобы попасть с ним
в другой, потому что свернуть
в сторону некуда.
Воспитывался он
в одной из гимназий серединной губернии, приехал
в Москву искать счастья и, добыв после долгих скитальчеств место корректора, доставлявшее ему около шестидесяти рублей
в месяц, проводил
жизнь довольно беспечную и о будущем нимало не заботился.
Доктор имел
в своей
жизни много доводов
в пользу практического смысла Нечая и взял его слова, как говорят
в Малороссии, «
в думку», но не усвоил себе нечаевского взгляда на дела и на личность Арапова, а продолжал
в него всматриваться внимательнее.
Обстоятельства делали sous-lieutenant'a владыкою
жизни и смерти
в местности, занятой его отрядом. Он сам составил и сам конфирмовал смертный приговор пастора Райнера и мог
в один день безответственно расстрелять без всякого приговора еще двадцать человек с тою короткою формальностью, с которою осудил на смерть молодого козленка.
Уйдя с Ульрихом Райнером после ужина
в его комнату, он еще убедительнее и жарче говорил с ним о других сторонах русской
жизни, далеко забрасывал за уши свою буйную гриву, дрожащим, нервным голосом, с искрящимися глазами развивал старику свои молодые думы и жаркие упования.
Это, как сказано, был лучший день
в швейцарской
жизни Марьи Михайловны.
Оба Райнера плакали, слушая эту поэтическую песнь о бесконечной
жизни,
в которую так крепко и так тепло верила незлобивая покойница.
Изредка только по этому простору сидят убогие деревеньки,
в которых живут люди, не знакомые почти ни с какими удобствами
жизни; еще реже видны бедные церкви, куда народ вносит свое горе, свою радость.
— Это вздор: родительская любовь предрассудок — и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери,
в известном смысле слова, ведь нет же
в естественной
жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что
в ней надо всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую
жизнь.
— Именно воздух чище:
в них меньше все прокурено ладаном, как
в ваших палатках. И еще
в Москве нет разума: он потерян. Здесь идет
жизнь не по разуму, а по предрассудкам. Свободомыслящих людей нет
в Москве, — говорил ободренный Пархоменко.
Лобачевский был лет на пять моложе Розанова, но
в нем обнаруживалось больше зрелости и спокойного отношения к
жизни, чем
в Розанове.
Тут опять ему припоминался труженик Нечай с его нескончаемою работою и спокойным презрением к либеральному шутовству, а потом этот спокойно следящий за ним глазами Лобачевский, весь сколоченный из трудолюбия, любознательности и настойчивости; Лобачевский, не удостоивающий эту суету даже и нечаевского презрительного отзыва, а просто игнорирующий ее, не дающий Араповым, Баралям, Бычковым и tutti frutti [Всякой всячине (итал.).] даже никакого места и значения
в общей экономии общественной
жизни.
Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что
в течение этих трех или четырех часов его
жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.
Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много говорила о себе, о людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства
в течение всей своей
жизни и, наконец, об обществе,
в котором она трудится на пользу просвещения народа.
Началась у Розанова семейная
жизнь в Москве,
жизнь весьма тяжелая,
в которой концы трудно связывались с концами.
В опустевших домах теперь пошла новая
жизнь. Розанов, проводив Бахаревых,
в тот же день вечером зашел к Лизе и просидел долго за полночь. Говорили о многом и по-прежнему приятельски, но не касались
в этих разговорах друг друга.
В Полиньке некоторые губернские власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу, а ее самоё с ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что если он хоть мало-мальски будет беспокоить свою жену, то немедленно будет начато дело о его жестоком обращении с нею и о неоднократном его покушении на
жизнь ребенка.
Навестив еще раза два дачниц, Розанов прельстился их
жизнью и решил сам перебраться из города. Он раздобылся за недорогую цену на все лето незавидною верховою лошадкою, чтобы ездить
в больницу, и поселился
в Сокольниках, неподалеку от Полиньки.
Так она, например, вовсе не имела определенного плана, какой характер придать своему летнему житью
в Богородицком, но ей положительно хотелось прожить потише, без тревог, — просто отдохнуть хотелось. Бертольди же не искала такой
жизни и подбивала Лизу познакомиться с ее знакомыми. Она настаивала позвать к себе на первый раз хоть Бычкова, с которым Лиза встречалась у маркизы и у Бертольди.
— Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною
жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем
в сношения с Красиным, который живет
в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас
в Богородицком, с того угла
в доме Шуркина». Хорошо?
— Помилуй, брат: чувствуешь себя
в большом городе.
Жизнь кипит, а у нас ничего.
Мало-помалу Помада входил
в самую суть новой
жизни и привешивался к новым людям, но новые люди его мало понимали, и сама Бертольди, у которой сердца все-таки было больше, чем у иных многих, только считала его «монстром» и «дикобразом».
— Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою
жизнь в спорах.
Но Розанову недолго приходилось скучать беспорядком и одиночеством. За последними, запоздавшими журавлями поднялось и потащилось к городам русское дворянство, и
в одно подлейшее утро Ольга Александровна приехала делать порядок
в розановской
жизни.