Неточные совпадения
В двух стенах монастыря
были сделаны ворота, из которых одни
были постоянно заперты, а у других
стояла часовенка.
Тут
была маленькая проходная комната вроде передней, где
стоял большой платяной шкаф, умывальный столик с большим медным тазом и медным же рукомойником с подъемным стержнем; небольшой столик с привинченной к нему швейной подушечкой и кровать рыжей келейницы, закрытая ватным кашемировым одеялом.
— Стало
быть, они совсем уж не того
стоят, чего мы?
Девушки, утомленные шестидневной дорогой, очень рады
были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста налила им по второй чашке, но эти чашки
стояли нетронутые и стыли на столике.
— Да. Это всегда так.
Стоит мне пожелать чего-нибудь от мужа, и этого ни за что не
будет.
«Что ж, — размышлял сам с собою Помада. —
Стоит ведь вытерпеть только. Ведь не может же
быть, чтоб на мою долю таки-так уж никакой радости, никакого счастья. Отчего?.. Жизнь, люди, встречи, ведь разные встречи бывают!.. Случай какой-нибудь неожиданный… ведь бывают же всякие случаи…»
Платье его
было все мокро; он
стоял в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей дно Рыбницы.
Такая
была хорошенькая, такая девственная комнатка, что
стоило в ней
побыть десять минут, чтобы начать чувствовать себя как-то спокойнее, и выше, и чище, и нравственнее.
Был десятый час утра, день
стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.
Оба окна в комнате у Ольги Сергеевны
были занавешены зелеными шерстяными занавесками, и только в одном уголок занавески
был приподнят и приколот булавкой. В комнате
был полусвет. Ольга Сергеевна с несколько расстроенным лицом лежала в кровати. Возле ее подушек
стоял кругленький столик с баночками, пузыречками и чашкою недопитого чаю. В ногах, держась обеими руками за кровать,
стояла Лиза. Глаза у нее
были заплаканы и ноздерки раздувались.
Здесь менее
был нарушен живой вид покоя: по стенам со всех сторон
стояли довольно старые, но весьма мягкие турецкие диваны, обтянутые шерстяной полосатой материей; старинный резной шкаф с большою гипсовою лошадью наверху и массивный письменный стол с резными башенками.
В комнате не
было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст по русским дорогам. В одном углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же на полу
стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
Берег, на котором
стоял город,
был еще несколько круче, а противоположный берег уже почти совсем отлог, и с него непосредственно начиналась огромная, кажется, только в одной просторной России возможная, пойменная луговина.
В одиннадцать часов довольно ненастного зимнего дня, наступившего за бурною ночью, в которую Лиза так неожиданно появилась в Мереве, в бахаревской сельской конторе, на том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел не совсем чистый самовар. Около самовара
стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок. Далее еще что-то
было завязано в салфетке.
Она долго молилась перед образом. Женни лежала молча и думала; Лиза читала. Абрамовна
стояла на коленях. В комнате
было только слышно, как шелестили листы.
Все смотрели в пол или на свои ногти. Женни
была красна до ушей: в ней говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора,
стоя у притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.
Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы,
был человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних «шикозностей» Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не
стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.
— За идею, за идею, — шумел он. — Идею должно отстаивать. Ну что ж делать: ну,
будет солдат! Что ж делать? За идею права нельзя не
стоять; нельзя себя беречь, когда идея права попирается. Отсюда выходит индифферентизм: самое вреднейшее общественное явление. Я этого не допускаю. Прежде идея, потом я, а не я выше моей идеи. Отсюда я должен лечь за мою идею, отсюда героизм, общественная возбужденность, горячее служение идеалам, отсюда торжество идеалов, торжество идей, царство правды!
Десерт
стоял на большом столе, за которым на угольном диване сидела Ольга Сергеевна, выбирая булавкой зрелые ягоды малины; Зина, Софи и Розанова сидели в углу за маленьким столиком, на котором
стояла чепечная подставка. Помада сидел поодаль, ближе к гостиной, и
ел дыню.
На дворе
был в начале десятый час утра. День
стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не
было, но кругом все
было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
— Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! — продолжала Гловацкая,
стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой. — Сегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, — ревизовать
будет. И папа, и учители все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде
стоять. Говорят, скоро
будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!
Кроме лиц, вошедших в дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале
был Розанов. Он
был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как семинарист в помещичьем доме,
стоял он, скрестив на груди руки, у одного окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.
Стоял сумрачный декабрьский день, и порошил снег; на дворе
было два часа.
В зале
было довольно чисто. В углу
стояло фортепиано, по стенам ясеневые стулья с плетенками, вязаные занавески на окнах и две клетки с веселыми канарейками.
Розанов с Араповым пошли за Лефортовский дворец, в поле. Вечер
стоял тихий, безоблачный, по мостовой от Сокольников изредка трещали дрожки, а то все
было невозмутимо кругом.
Ему отперли дверь и вслед за тем снова тщательно заперли ее крепким засовом. Республика
была полна французов, и в окрестностях
стояли гренадеры Серрюрье.
Ребенок
был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением
стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
Мать опять взглянула на сына, который молча
стоял у окна, глядя своим взором на пастуха, прыгавшего по обрывистой тропинке скалы. Она любовалась стройною фигурой сына и чувствовала, что он скоро
будет хорош тою прелестною красотою, которая долго остается в памяти.
Вдоль всей стены, под окнами,
стоял длинный некрашеный стол, в котором
были в ряд четыре выдвижные ящика с медными ручками.
Далее, в углублении комнаты,
стояли мягкий полукруглый диван и несколько таких же мягких кресел, обитых зеленым трипом. Перед диваном
стоял небольшой ореховый столик с двумя свечами. К стене, выходившей к спальне Рациборского, примыкала длинная оттоманка, на которой свободно могли улечься два человека, ноги к ногам. У четвертой стены, прямо против дивана и орехового столика,
были два шкафа с книгами и между ними опять тяжелая занавеска из зеленого сукна, ходившая на кольцах по медной проволоке.
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она
стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений
есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может
быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?
— Оттого, что еще неурядица пока во всем
стоит; а устроим общественное воспитание детей, и
будут свободные отношения.
Вообще
было много оснований с большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны, всех ее сестер и самой маркизы много выигрывала от того, что они не знали ничего такого, что
стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то всем о них хотелось расспросить.
—
Постой, Нэда, — отвечала маркиза и пристала: — ну что, что наш Грановский? Не честный человек
был, что ли? Не светлые и высокие имел понятия?..
Третья комната
была полна гостей; Илья Артамонович сидел на диване, возле него сидел Пармен Семеныч, потом,
стоя и сидя, местились другие, а из уголка несся плач, собравший сюда всю компанию.
В уголке
стоял худенький, маленький человек с белокурою головою и жиденькой бородкой. Длинный сюртук висел на нем, как на вешалке, маленькие его голубые глазки, сверкающие фантастическим воодушевлением,
были постоянно подняты к небу, а руки сложены крестом на груди, из которой с певучим рыданием летел плач Иосифа, едущего на верблюдах в неволю и видящего гроб своей матери среди пустыни, покинутой их родом.
Родился он в Бердичеве; до двух лет
пил козье молоко и
ел селедочную утробку, которая валялась по грязному полу; трех лет
стоял, выпялив пузо, на пороге отцовской закуты; с четырех до восьми, в ермолке и широком отцовском ляпсардаке, обучался бердичевским специальностям: воровству-краже и воровству-мошенничеству, а девяти сдан в рекруты под видом двенадцатилетнего на основании присяжного свидетельства двенадцати добросовестных евреев, утверждавших за полкарбованца, что мальчику уже сполна минуло двенадцать лет и он может поступить в рекруты за свое чадолюбивое общество.
Вход, передняя и зал также подходили к лакею. В передней помещалась массивная ясневая вешалка и мизерное зеркальце с фольговой лирой в верху черной рамки; в углу
стояла ширма, сверх которой виднелись вбитые в стенку гвозди и развешанная на них простыня. Зал ничем не изобличал сенаторского жилья. В нем
стояли только два большие зеркала с хорошими подзеркальниками. Остальное все
было грязновато и ветхо, далее
была видна гостиная поопрятнее, а еще далее — довольно роскошный женский будуар.
— Конечно, что же может
быть пустее, как выдумка жить круговою порукою и
стоять друг за друга.
Вскоре после описанных последних событий Розанов с Райнером спешно проходили по одному разметенному и усыпанному песком московскому бульвару.
Стоял ясный осенний день, и бульвар
был усеян народом. На Спасской башне пробило два часа.
В передней
было чисто:
стояла ясеневая вешалка с военными шинелями, пальто и тулупчиком, маленький столик, зеркало и коник, а на стене висел жестяной подсвечник с зеркальным рефлектором, такой подсвечник, какой в Москве почему-то называется «передней лампой».
— Ну уж, мать,
был киятер.
Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник, да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по земле ходит». — «Как, говорим, по земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла, да как, мать моя, выскочит оттуда, да как гаркнет без ума без разума: «Мужик в бане». Глянули, неправда он. Так и
стоит так, то
есть так и
стоит.
В углу, между соседнею дверью и круглою железною печкою,
стояла узкая деревянная кроватка, закрытая стеганым бумажным одеялом; развернутый ломберный стол, на котором валялись книги, листы бумаги, высыпанный на бумагу табак, половина булки и тарелка колотого сахару со сверточком чаю; три стула, одно кресло с засаленной спинкой и ветхая этажерка, на которой опять
были книги, бумаги, картузик табаку, человеческий череп, акушерские щипцы, колба, стеклянный сифон и лакированный пояс с бронзовою пряжкой.
Теперь это жилище
было несколько в большем беспорядке. Не до порядков
было его хозяйке. Когда доктор и Бертольди вошли к Полиньке Калистратовой, она
стояла у детской кроватки. Волосы у нее
были наскоро собраны пуком на затылке и платье, видно, не снималось несколько суток.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой.
Был вечер чрезмерно тихий и теплый, над Сокольницким лесом
стояла полная луна. Ребенок лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
После разрыва с Лизою Розанову некуда стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а лето хотя уже и пришло к концу, но дни
стояли прекрасные, теплые, и дачники еще не собирались в пыльный город. Даже Помада стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не
было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.
Так проводили время наши сокольницкие пустынники, как московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно,
был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима
стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо
было переезжать в город.
В розановской квартире
было все в беспорядке; навороченная мебель
стояла грудами, — все глядело нехорошо как-то.
Ей непременно нужно
было «стать на ногу», а
стоять на своей ноге, по ее соображениям, можно
было, только начав сепаратные отношения с мужем.
Заведение уже
было пусто; только за одним столиком сидели два человека, перед которыми
стояла водка и ветчина с хреном.