— Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от
всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет ДомаСогласия. Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.
Неточные совпадения
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в
душу, так и западали в сердце, говоря, что мы на
все смотрим и
все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром.
— Мне неловко совсем идти с Матузалевной, понеси ее, пожалуйста, Сонечка. Да нет, ты ее
задушишь; ты
все это как-то так делаешь, бог тебя знает! Саша, дружочек, понесите, пожалуйста, вы мою Матузалевну.
С приездом Женни здесь
все пошло жить. Ожил и помолодел сам старик, сильнее зацвел старый жасмин, обрезанный и подвязанный молодыми ручками; повеселела кухарка Пелагея, имевшая теперь возможность совещаться о соленьях и вареньях, и повеселели самые стены комнаты, заслышав легкие шаги грациозной Женни и ее тихий, симпатичный голосок, которым она, оставаясь одна, иногда безотчетно пела для себя: «Когда б он знал, как пламенной
душою» или «Ты скоро меня позабудешь, а я не забуду тебя».
Она только не знала, что нельзя
всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья
душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
Думают, материализм — это уж могила
всем радостям земным, а наипаче радостям чистым, возвышающим и укрепляющим
душу.
Жена Ульриха Райнера была прелестное создание. В ней могло пленять человека
все, начиная с ее ангельской русой головки до ангельской
души, смотревшей сквозь кроткие голубые глаза.
Предчувствуя, что рано или поздно ее Вася очутится в среде иного народа, она
всеми силами старалась как можно более посеять и взрастить в его
душе русских семян и укоренить в нем любовь к материнской родине.
Протяжно и уныло звучит из-за горки караульный колокол ближайшей церкви, и еще протяжнее, еще унылее замирает в воздухе песня,
весь смысл которой меньше заключается в словах, чем в надрывающих
душу аханьях и оханьях, которыми эти слова пересыпаны.
Здесь
все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и
душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем с
душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
В третьей комнате что-то зарыдало и заплакало разрывающим
душу тихим рыданием. Из двух первых комнат
все встали и пошли к дверям, откуда несся мерный плач.
В этих ночных беседах ни она, ни он никогда не говорили о своем будущем, но незаметно для них самих самым тщательным образом рассказали друг другу свое прошедшее. Перед Розановым
все более и более раскрывалась нежная
душа Полиньки, а в Полиньке укреплялось сожаление к доктору.
Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В
душе ее происходила ужасная мука. «
Всех ты разогнала и растеряла», — шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце.
— Нет, это чудак, ваше благородие, баран, что до Петрова дня матку сосет, а мы здесь в своем правиле. На нас также не ждут. Моя речь
вся вот она: денежки на стол, и
душа на простор, а то я завтра и в фартал сведу.
— Перестань, Женни, — произнесла чуть внятно Лиза, давясь мокротой. —
Душит меня, — проговорила она еще тупее через несколько времени и тотчас же, делая над собою страшное усилие, выговорила твердо: — С ними у меня общего… хоть ненависть… хоть неумение мириться с тем обществом, с которым
все вы миритесь… а с вами… ничего, — договорила она и захлебнулась.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а
все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни
души! как будто бы вымерло
все.
Городничий. Ну, уж вы — женщины!
Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам
всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты,
душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! //
Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее
всех, // И за то тебе вечно маяться!
Ну, мы не долго думали, // Шесть тысяч
душ,
всей вотчиной // Кричим: — Ермилу Гирина!
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! //
Весь гнев с
души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.