Неточные совпадения
В трактовом селе Отраде, на постоялом дворе, ослоненном со
всех сторон покрытыми соломою сараями, было еще совсем темно.
Мелодическое погромыхивание
в тон подобранных бубенчиков и тихая качка тарантаса, потряхивающегося на гибких, пружинистых дрогах,
в союзе с ласкающим ветерком раннего утра, навели сон и дрему на
всех едущих
в тарантасе. То густые потемки, то серый полумрак раннего утра не позволяли нам рассмотреть этого общества, и мы сделаем это теперь, когда единственный неспящий член его, кучер Никитушка, глядя на лошадей, не может заметить нашего присутствия
в тарантасе.
Все ее личико с несколько вздернутым, так сказать курносым, задорным носиком, дышит умом, подвижностью и энергией, которой читатель мог не заподозрить
в ней, глядя, как она поднималась с лавки постоялого двора.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели
в душу, так и западали
в сердце, говоря, что мы на
все смотрим и
все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они
в нас не вспыхнут пожаром.
Вообще
в ее лице много спокойной решимости и силы, но вместе с тем
в ней много и той женственности, которая прежде
всего ищет раздела, ласки и сочувствия.
Спокойное движение тарантаса по мягкой грунтовой дороге со въезда
в Московские ворота губернского города вдруг заменилось несносным подкидыванием экипажа по широко разошедшимся, неровным плитам безобразнейшей мостовой и разбудило разом
всех трех женщин. На дворе был одиннадцатый час утра.
— И, матушка,
все лучше болота, что у нас-то
в городе, — проговорила няня.
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет
в еще более великолепном порт-букете.
С летами
все это обошлось; старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта не умевших найти
в жизни ничего, кроме горя и страдания.
— Да, шесть лет, друзья мои. Много воды утекло
в это время. Твоя прелестная мать умерла, Геша; Зина замуж вышла;
все постарели и не поумнели.
— Брат очень состарился, а мать
все котят чешет, как и
в старину, бывало.
— С год уж ее не видала. Не любит ко мне, старухе, учащать, скучает. Впрочем, должно быть,
все с гусарами
в амазонке ездит. Болтается девочка, не читает ничего, ничего не любит.
— Исправиться? — переспросила игуменья и, взглянув на Лизу, добавила: — ну, исправляются-то или меняются к лучшему только богатые, прямые, искренние натуры, а кто
весь век лгал и себе, и людям и не исправлялся
в молодости, тому уж на старости лет не исправиться.
— Да, нахожу. Нахожу, что
все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото.
В институтах воспитывают плохо, а
в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
— Да
в чем же ее ошибки, за которые
все так строго ее осуждают?
— Нет: не могу не беспокоиться, потому что вижу
в твоей головке
все эти бредни-то новые.
— Совсем не того, чего стоят
все люди благовоспитанные, щадящие человека
в человеке. То люди, а то мещане.
Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные
в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами:
все это было ново для наших героинь, и
все это располагало их к задумчивости и молчанию.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна
в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко
всему окружающему миру.
— Это, барышня,
в миру красоту-то наблюдают; а здесь
все равны, что Феоктиста, что другая какая.
Воздух
в церкви
все более и более сгущался от запаха жарко горящих
в огромном количестве восковых свеч, ладана и дыхания плотной толпы молящегося народа.
— Женихов у нас мало, да и то
всё глядят на богатеньких, а мы же опять и
в мещанство-то только приписались, да и бедность.
Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, — тоже недавно они
в силу пошли, из мещан, а только уж богатые были;
всем торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром.
— Ну и выдали меня замуж,
в церкви так
в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек
всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло,
все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
— Что, мол, пожар, что ли?»
В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул? где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его
в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя,
весь лед иструх».
—
Все Феоктиста рассказывала, как жила у своих
в миру.
— Виновата, запомнила-с, завтра скажу. Плохо ей, Татьяне-то бедной. Мужа-то ее теперь
в пожарную команду перевели;
все одна, недостатки, говорит, страшные терпит.
В деревнях мало таких индифферентных людей, и то
всего чаще это бывают или барышни, или барыни.
Эта голова составляет самую резкую особенность
всей фигуры Юстина Помады: она у него постоянно как будто падает и
в этом падении тянет его то
в ту, то
в другую сторону, без всякого на то соизволения ее владельца.
— А ваши еще страннее и еще вреднее. Дуйте, дуйте ей, сударыня,
в уши-то, что она несчастная, ну и
в самом деле увидите несчастную. Москва ведь от грошовой свечи сгорела. Вы вот сегодня
все выболтали уж, так и беретесь снова за старую песню.
Но
в это время за горою послышались ритмические удары копыт скачущей лошади, и вслед за тем показался знакомый всадник, несшийся во
весь опор к спуску.
Старики, прийдя
в себя после первого волнения, обняли друг друга, поцеловались, опять заплакали, и
все общество, осыпая друг друга расспросами, шумно отправилось под гору.
Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи.
В двенадцать часов поужинали, повторив полный обед, и разошлись спать по своим комнатам. Во
всем доме разом погасли
все огни, и
все заснули мертвым сном, кроме одной Ольги Сергеевны, которая долго молилась
в своей спальне, потом внимательно осмотрела
в ней
все закоулочки и, отзыбнув дверь
в комнату приехавших девиц, тихонько проговорила...
Платье его было
все мокро; он стоял
в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли
в илистой грязи, покрывающей дно Рыбницы.
Помада дрожал
всем телом и не мог удержать прыгающих челюстей; а
в голове у него и стучало, и звенело, и
все сознавалось как-то смутно и неясно.
Все эти заведения помещались
в трех флигелях, по два
в каждом.
Все три флигеля были, что называется, рост
в рост, колос
в колос и голос
в голос.
По одиннадцатому году, она записала сына
в гимназию и содержала его
все семь лет до окончания курса, освобождаясь по протекции предводителя только от вноса пяти рублей
в год за сынино учение.
Это составляло
все доходы Помады, и он был весьма этим доволен. Он был, впрочем, вечно
всем доволен, и это составляло
в одно и то же время и отличительную черту его характера, и залог его счастья
в несчастии.
Юстин Помада так и подпрыгнул. Не столько его обрадовало место, сколько нечаянность этого предложения,
в которой он видел давно ожидаемую им заботливость судьбы. Место было точно хорошее: Помаде давали триста рублей, помещение, прислугу и
все содержание у помещицы, вдовы камергера, Меревой. Он мигом собрался и «пошил» себе «цивильный» сюртук, «брюндели», пальто и отправился, как говорят
в Харькове,
в «Россию»,
в известное нам село Мерево.
Так опять уплыл год и другой, и Юстин Помада
все читал чистописание.
В это время камергерша только два раза имела с ним разговор, касавшийся его личности.
В первый раз, через год после отправления внучка, она объявила Помаде, что она приказала управителю расчесть его за прошлый год по сту пятидесяти рублей, прибавив при этом...
И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежде на Бога
Хранила
все детскую веру.
Та испугалась и послала
в город за Розановым, а между тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать, что делается
в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью,
все «вспаривала» больному плечо разными травками да муравками.
Не нашли Розанова
в городе, — был где-то на следствии, а Помада
все оставался
в прежнем состоянии, переходя из лихорадки
в обморок, а из обморока
в лихорадку.
Тут только лежишь и, удерживая смех, смотришь под сетку, а перепел
все лезет, лезет, шумя стебельками хлеба, и вдруг предстает глазам охотника
в самом смешном виде.
Немец то бежит полем, то присядет
в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем
в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами, водит во
все стороны своим тевтонским клювом.
Он
весь мокр, серенькие перышки на его маленьких голенях слиплись и свернулись; мокрый хвостик вытянулся
в две фрачные фалдочки; крылышки то трепещутся, оживляясь страстью, то отпадают и тащатся, окончательно затрепываясь мокрою полевою пылью; головенка
вся взъерошена, а крошечное сердчишко тревожно бьется, и сильно спирается
в маленьком зобике скорое дыхание.
Училищный флигель состоял
всего из пяти очень хороших комнат, выходивших частию на чистенький, всегда усыпанный желтым песком двор уездного училища, а частию
в старый густой сад, тоже принадлежащий училищу, и, наконец, из трех окон залы была видна огибавшая город речка Саванка.
Рядом с этой комнатой был кабинет смотрителя, из которого можно было обозревать
весь двор и окна классных комнат, а далее, между кабинетом и передней, находился очень просторный покой со множеством книг, уставленных
в высоких шкафах, четыреугольным столом, застланным зеленым сукном и двумя сафьянными оттоманками.
Только и
всего помещения было
в смотрительской квартире!