Неточные совпадения
—
День, матушка Евгения Петровна, жаркий
будет! Оводье проклятое доймет совсем.
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое
дело, последняя станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать,
будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров
день; добрые люди к вечерням пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда
будет.
Теперь тарантас наш путешествует от Москвы уже шестой
день, и ему остается проехать еще верст около ста до уездного города, в котором растут родные липы наших барышень. Но на дороге у них уже близехонько
есть перепутье.
Все глаза на этом бале
были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой
день прислал молодой красавице великолепный букет в еще более великолепном порт-букете.
— Этой науки, кажется, не ты одна не знаешь. По-моему, жить надо как живется; меньше говорить, да больше делать, и еще больше думать; не
быть эгоисткой, не выкраивать из всего только одно свое положение, не обращая внимания на обрезки, да, главное
дело, не лгать ни себе, ни людям. Первое
дело не лгать. Людям ложь вредна, а себе еще вреднее. Станешь лгать себе, так всех обманешь и сама обманешься.
Я, бывало, это Естифею Ефимовичу ночью скажу, а он
днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним, я пологом задернусь на кровати, да и
ем.
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором
был способен сознать, что в самом
деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
Платье его
было все мокро; он стоял в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей
дно Рыбницы.
На дворе училища
было постоянно очень тихо, но все-таки двор два раза в
день оглашался веселыми, резкими голосами школьников, а уж зато в саду, начинавшемся за смотрительским флигелем, постоянно царила ненарушимая, глубокая тишина.
Ну ведь и у нас
есть учители очень молодые, вот, например, Зарницын Алексей Павлович, всего пятый год курс кончил, Вязмитинов, тоже пять лет как из университета; люди свежие и неустанно следящие и за наукой, и за литературой, и притом люди добросовестно преданные своему
делу, а посмотри-ка на них!
Невелико
было хозяйство смотрителя, а весь придворный штат его состоял из кухарки Пелагеи да училищного сторожа, отставного унтера Яковлева, исправлявшего должность лакея и ходившего за толстою, обезножившею от настоя смотрительскою лошадью. Женни в два
дня вошла во всю домашнюю администрацию, и на ея поясе появился крючок с ключами.
Дело самое пустое:
есть такой Чичиков, служит, его за выслугу лет и повышают чином, а мне уж черт знает что показалось.
— Она ведь пять лет думать
будет, прежде чем скажет, — шутливо перебила Лиза, — а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все те, которые в эти
дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
Был десятый час утра,
день стоял прекрасный, теплый и безоблачный; дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.
«В самом
деле, как здесь скучно!» — подумала Женни, поправив бретели своего платья, и стала смотреть в открытое окно, из которого
было видно колосистое поле буревшей ржи.
— Н… нет, они не поймут; они никог… да, ни… ког… да не поймут. Тетка Агния правду говорила.
Есть, верно, в самом
деле семьи, где еще меньше понимают, чем в институте.
У Егора Николаевича никак нельзя
было добиться: подозревает ли он свою жену в истерическом притворстве, или считает свой способ лечения надежным средством против действительной истерики, но он неуклонно следовал своему правилу до счастливого
дня своей серебряной свадьбы.
— Как? как не
было? Не
было этого у вас, Лизок? Не просили вы себе всякий
день кааартоооффеллю!
Мать Агния у окна своей спальни вязала нитяной чулок. Перед нею на стуле сидела сестра Феоктиста и разматывала с моталки бумагу.
Был двенадцатый час
дня.
— Другое
дело, если бы оставила ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы, что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались
быть поближе к добру-то и к Богу.
— Странная ты, сестра! Где же ей в самом
деле быть?
Правду говоря, однако, всех тяжеле в этот
день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.
Вечером в этот же
день у них
был Пархоменко и Райнер.
Женни, точно,
была рукодельница и штопала отцовские носки с бульшим удовольствием, чем исправникова дочь вязала бисерные кошельки и подставки к лампам и подсвечникам. Вообще она стала хозяйкой не для блезиру, а взялась за
дело плотно, без шума, без треска, тихо, но так солидно, что и люди и старик-отец тотчас почувствовали, что в доме
есть настоящая хозяйка, которая все видит и обо всех помнит.
Все, что вдруг пошло массою,
было деморализовано от ранних
дней, все слышало ложь и лукавство; все
было обучено искать милости, помня, что «ласковое телятко двух маток сосет».
Это
дело делать у нее сводилось к исполнению женских обязанностей дома для того, чтобы всем в доме
было как можно легче, отраднее и лучше.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом
деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за нос к земле веревка, привязанная человеком.
Он не похож
был на наше описание раннею весною, когда вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе смотрел после Петрова
дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
В одиннадцать часов довольно ненастного зимнего
дня, наступившего за бурною ночью, в которую Лиза так неожиданно появилась в Мереве, в бахаревской сельской конторе, на том самом месте, на котором ночью спал доктор Розанов, теперь весело кипел не совсем чистый самовар. Около самовара стояли четыре чайные чашки, чайник с обделанным в олово носиком, молочный кубан с несколько замерзшим сверху настоем, бумажные сверточки чаю и сахару и связка баранок. Далее еще что-то
было завязано в салфетке.
—
Была. Это третьего
дня было.
Женни краснела при этом вопросе. Ей
было досадно, что Лиза так странно ставит
дело.
«В самом
деле, может
быть, что-нибудь спешное», — подумала тогда Женни и не обратила на это никакого внимания.
Лиза порешила, что окружающие ее люди—«мразь», и определила, что настоящие ее
дни есть приготовительный термин ко вступлению в жизнь с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.
Прошло пять
дней. Женни, Лиза и няня отговели. В эти
дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора не
было в городе. Лиза
была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и
быть не может: у него
есть уголовные
дела, но уж никак не драмы.
— А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково
дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся, А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба
есть, только рассказать мы про ту борьбу не сумеем.
Лиза крепко пожала докторову руку, встретив его на другой
день при входе в залу Гловацких. Это
было воскресенье и двунадесятый праздник с разрешением рыбы,
елея, вина и прочих житейских льгот.
— В самом
деле, нуте-ка их, пару неумелых, доктора с Николаем Степановичем в кадриль. Так и
будет кадриль неспособных, — шутил Петр Лукич.
Среди
дня казалось, что дворы топятся, — так густы
были поднимавшиеся с них испарения.
— Я завтра еду, все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом,
день был такой хороший, я все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете весь наш дом?
Вы не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук
есть психиатрия — наука, может
быть, самая поэтическая и имеющая
дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов нашей общей родственницы Юлии Пастраны.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом
деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом
ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Самым радостным из всех известий, вымоленных Вязмитиновым во время этой томительной тревоги,
был слух, что
дело ожидает прибытия сильного лица, в благодушие и мягкосердечие которого крепко веровали.
Доктора это обстоятельство тоже сильно поразило. Другое
дело слышать об известном положении человека, которого мы лично не знали, и совсем другое, когда в этом положении представляется нам человек близкий, да еще столь молодой, что привычка все заставляет глядеть на него как на ребенка. Доктору
было жаль Ипполита; он злился и молчал. Лиза относилась к этому
делу весьма спокойно.
Лизу теперь бросило на работу: благо, глаза хорошо служили. Она не покидала иголки целый
день и только вечером гуляла и читала в постели. Не только трудно
было найти швею прилежнее ее, но далеко не всякая из швей могла сравниться с нею и в искусстве.
Лиза под окном в зале шила себе серенькое платье из сурового батиста;
было утро знойного
дня; со стола только что убрали завтрак, и в зале
было совершенно тихо.
— Вы не понимаете, Юстин Феликсович; тогда у нее
будет свое
дело, она
будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?
На дворе
был в начале десятый час утра.
День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не
было, но кругом все
было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.
—
Дело есть, не могу, ни за что не могу.
—
Дело не в скандале, а в том, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется… я, может
быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете
быть очень полезны.