Неточные совпадения
Все глаза на этом бале были устремлены на ослепительную красавицу Бахареву; император прошел с нею полонез, наговорил любезностей ее старушке-матери, не умевшей ничего ответить государю от робости, и на другой день прислал молодой красавице великолепный букет в еще
более великолепном порт-букете.
Воздух в церкви
все более и
более сгущался от запаха жарко горящих в огромном количестве восковых свеч, ладана и дыхания плотной толпы молящегося народа.
— По правде сказать, так
всего более спать хочется, — отвечала Лиза.
Оба они на вид имели не
более как лет по тридцати, оба были одеты просто. Зарницын был невысок ростом, с розовыми щеками и живыми черными глазами. Он смотрел немножко денди. Вязмитинов, напротив, был очень стройный молодой человек с бледным, несколько задумчивым лицом и очень скромным симпатичным взглядом. В нем не было ни тени дендизма.
Вся его особа дышала простотой, натуральностью и сдержанностью.
Кроме того, иногда самым неожиданным образом заходили такие жаркие и такие бесконечные споры, что Петр Лукич прекращал их, поднимаясь со свечою в руке и провозглашая: «любезные мои гости! жалея ваше бесценное для вас здоровье, никак не смею вас
более удерживать», — и
все расходились.
— Так лучше: один прием, и
все кончено, и приставать
более не будет.
Дивно оно для нас тем
более, что
все ее видали в последнее время в Москве, Сумах, Петербурге, Белеве и Одессе, но никто, даже сам Островский, катаясь по темному Царству, не заприметил Оли Тихониной и не срисовал ее в свой бесценный, мастерской альбом.
Кандидат служил, когда его призывали к его службе, но уже не пажествовал за Лизой, как это было зимою, и опять несколько возвратился к
более спокойному состоянию духа, которое в прежние времена не оставляло его во
весь летний сезон, пока Бахаревы жили в деревне.
Ученое общество продолжало благодушествовать в зале. С каждым новым стаканом Сафьянос
все более и
более вовлекался в свою либеральную роль, и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий
все пьяные головы вообще, а греческие в особенности.
А то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят бог знает где, по пустынным улицам, не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов
все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот не знает, что и ответить, и еще
более убеждается, что правленье корректур не составляет главной заботы Арапова.
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на то, что крутой Ульрих, видя страдания жены, год от году откладывал свое переселение, но тем не менее
все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с тем чтобы уже никогда
более не видать России, она ни за что не хотела. Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна любила родину так горячо и просто.
Предчувствуя, что рано или поздно ее Вася очутится в среде иного народа, она
всеми силами старалась как можно
более посеять и взрастить в его душе русских семян и укоренить в нем любовь к материнской родине.
Более Райнер держался континентального революционного кружка и знакомился со
всеми, кто мало-мальски примыкал к этому кружку. Отсюда через год у Райнера составилось весьма обширное знакомство, и кое-кто из революционных эмигрантов стали поглядывать на него с надеждами и упованиями, что он будет отличный слуга делу.
Вообще
все его слова и манеры были как нельзя
более под стать его сюртуку, красноречиво говорили о его благовоспитанности и с первого же раза располагали в его пользу.
Райнер
весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский
все более и
более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то
все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
Прошло
более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он
все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук.
—
Все это эффекты, и ничего
более. Да вот присмотритесь, сами увидите, — добавил он и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
Счастливое лето шло в Гапсале быстро; в вокзале показался статный итальянский граф, засматривающийся на жгучую красоту гречанки; толстоносый Иоська становился ей
все противнее и противнее, и в одно прекрасное утро гречанка исчезла вместе с значительным еще остатком украденной в откупе кассы, а с этого же дня никто
более не встречал в Гапсале и итальянского графа — поехали в тот край, где апельсины зреют и яворы шумят.
Вся эта рекомендация была как нельзя
более справедлива.
По натуре он был
более поэт, рыболов, садовод и охотник; вообще мирный помещик, равнодушный ко
всем приманкам почести и тщеславия, но служил
весь свой век, был прокурором в столице, потом губернатором в провинции, потом сенатором в несравненной Москве, и на всяком месте он стремился быть человеком и был им, насколько позволяли обстоятельства.
«Эк натолковала себе!» — подумал Розанов, прощаясь с маркизою, которую
все более оставляла храбрость.
— Дети! — произнес генерал и после некоторой паузы начал опять: — А вы вот что, господин доктор! Вы их там
более или менее знаете и
всех их поопытнее, так вы должны вести себя честно, а не хромать на оба колена. Говорите им прямо в глаза правду, пользуйтесь вашим положением… На вашей совести будет, если вы им не воспользуетесь.
Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя
более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.
По выходе Персиянцева Розанов, сидя на корточках, опустил руки на колени и тяжело задумался. В погреб уже
более часа долетали рулады, которые вырабатывал носом и горлом сонный Персиянцев; приготовленные бумажки стали вянуть и с уголков закручиваться; стеариновая свечка стала много ниже ростом, а Розанов
все находился в своем столбняковом состоянии.
Он напоминал собою Макбета
более, чем
все современные актеры, терзающие Шекспира, и это ему было тем легче, что тут он не «играл из себя комедии», как говорила жена Нечая, а действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство.
Эти уж
более или менее
все знают, и от них скрываться нечего.
Калистратов давно вел большую игру и, спустив
все свое состояние, ухнул
более половины Полинькиного.
Потом в Лизе было равнодушие, такое равнодушие, что ей
все равно, что около нее ни происходит; но вдруг она во что-нибудь вслушается, во что-нибудь всмотрится и ни с того ни с сего примет в этом горячее участие, тогда как, собственно, дело ее нимало не интересует и она ему
более не сочувствует, чем сочувствует.
— Физиология
все это объясняет, — говорил Красин при входе Розанова, — человек одинаково не имеет права насиловать свой организм. Каждое требование природы совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего
более.
—
Все это вы себе сочиняете, — проговорила Полина, и ее бледные щеки еще
более зарумянились.
Помилуйте, да в наше университетское время тоже был стремление к радикализму;
все мы
более или менее были радикалы, и многие до сих пор ими остаются.
В этих ночных беседах ни она, ни он никогда не говорили о своем будущем, но незаметно для них самих самым тщательным образом рассказали друг другу свое прошедшее. Перед Розановым
все более и
более раскрывалась нежная душа Полиньки, а в Полиньке укреплялось сожаление к доктору.
Из просторных сеней этого этажа шла наверх каменная лестница без перил и с довольно выбитыми кирпичными ступенями. Наверху тоже было восемь комнат, представлявших гораздо
более удобства для жилого помещения.
Весь дом окружен был просторным заросшим травою двором, на заднем плане которого тянулась некогда окрашенная, но ныне совершенно полинявшая решетка, а за решеткой был старый, но весьма негустой сад.
Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немцев о национальном превосходстве или французских буржуа о слабости существующих полицейских законов. Словом, эти натуры
более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго
всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе силу для водворения в жизни тем или иным путем новых социальных положений.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на
все и ничего не делающий; из
всех его способностей
более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Белоярцев приобретал
все более силы и значения. Получив в свои руки деньги, он вдруг развернулся и стал распоряжаться энергически и самостоятельно. Он объездил город, осмотрел множество домов и, наконец, в один прекрасный день объявил, что им нанято прекрасное и во
всех отношениях удобное помещение. Это и был тот самый изолированный дом на Петербургской стороне, в котором мы встретили Лизу.
— Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это
все лицемерие, пошлость и ничего
более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.
Но Вязмитинов
все это сносил и не мог ни отбиться от Розанова, ни поставить его к себе в
более почтительные отношения.
— Как же не должно, — еще
более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее
все смотрят.
Вопрос о прислуге помог ему. Белоярцев решил предложить, чтобы дать
более места равенству, обходиться вовсе без прислуги и самим разделить между собою
все домашние обязанности.
— Другие
все уже вотировали этот вопрос в экстренном заседании, — отвечал Белоярцев и, изменив тон в еще
более ласковый, благодарил Лизу за ее внимание к его просьбе.
— Два раза пришли, и конец, и надоело, — рассказывал он,
все более вдохновляясь и расходясь на русскую натуру.
Красин очень хорошо знал, что печень Мечниковой не предрасположена ни к какой гражданской хворобе, но неразборчивость новой корпорации, вербовавшей в свою среду
все, что стало как-нибудь в разлад с так называемой разумной жизнью, —
все, что приняло положение исключительное и относилось к общественному суду и общественной морали
более или менее пренебрежительно или равнодушно, — делала уместным сближение всякого такого лица с этою новою гражданскою группою.
Агата проспала
всю ночь одетая, на диване, и проснулась поздно, с страшно спутанными волосами и еще
более спутанными воспоминаниями в больной голове.
В один прекрасный день он получил по городской почте письмо, в котором довольно красивым женским почерком было выражено, что «слух о женском приюте, основанном им, Белоярцевым, разнесся повсюду и обрадовал не одно угнетенное женское сердце; что имя его будет
более драгоценным достоянием истории, чем имена
всех людей, величаемых ею героями и спасителями; что с него только начинается новая эпоха для лишенных
всех прав и обессиленных воспитанием русских женщин» и т. п.
На другой день, часу в восьмом вечера, Афимья подала Райнеру карточку, на которой было написано: «Коллежский советник Иван Бенедиктович Петровский». Райнер попросил г. Петровского. Это был человек лет тридцати пяти, блондин, с чисто выбритым благонамеренным лицом и со
всеми приемами благонамереннейшего департаментского начальника отделения. Мундирный фрак, в котором Петровский предстал Райнеру, и анненский крест в петлице усиливали это сходство еще
более.
В Доме Согласия
все шло по-прежнему, только Белоярцев
все более заявлял себя доступным миру и мирянам.
— Здесь что-то около сорока рублей. У меня
более ничего нет, — лепетала она, беспрестанно меняясь в лице. — Берите это
все и ступайте домой.
Все встревожилось:
все знали, что в городе Лизе быть
более не у кого.
Схоронив три года тому назад своего грозного отца, он не расширял своей торговли, а купил
более двух тысяч десятин земли у камергерши Меревой, взял в долгосрочное арендное содержание три большие помещичьи имения и
всей душой пристрастился к сельскому хозяйству.