Справа от него, в трех верстах, богатое Бодростинское подгородное имение, влево торговое село Рыбацкое и Ребров хутор, куда майор Филетер Иванович Форов постоянно
ходил к другу своему, отцу Евангелу.
Неточные совпадения
— Ну, как же, — рассказывай ты: «нимало». Врешь,
друг мой, лестно и очень лестно, а ты трусишь на Гибралтары-то
ходить, тебе бы что полегче, вот в чем дело! Приступить
к ней не умеешь и боишься, а не то что нимало не лестно. Вот она на бале-то скоро будет у губернатора: ты у нее хоть цветочек, хоть бантик, хоть какой-нибудь трофейчик выпроси, да покажи мне, и я тогда поверю, что ты не трус, и даже скажу, что ты мальчик не без опасности для нежного пола.
После этого Летушка ни самого Рупышева не приняла, ни одного его письма не распечатала и вскоре же, при содействии Поталеева, уехала
к своим в Москву. А в Москве все та же нужда, да нужда, и все только и живы, что поталеевскими подаяниями. Поталеев ездит, останавливается и благодетельствует.
Проходит год,
другой, Лета все вдовеет. Вот Поталеев ей и делает вновь предложение. Лета только усмехнулась. А Поталеев и говорит...
Затем их поздравили и остальные
друзья, а потом все пили у Евангела чай,
ходили с ним на его просо и наконец вернулись
к скромному ужину и тут только хватились: где же майорша?
— Да; в шинели, высокий… идет тихо и вдруг подошел
к углу и этак «фю-фю-фю», посвистал. Я смотрю, что это такое?.. А он еще
прошел, да на
другом угле опять: «фю-фю-фю», да и на третьем так же, и на четвертом. Кой, думаю себе, черт: кто это такой и чего ему нужно? да за ним.
Бодростин, которому Казимира нравилась безмерно и который млел от одной мысли завладеть ею на тех или
других основаниях, разрешил Кишенскому пользоваться и временем, и обстоятельствами, и не
прошло недели, как прекрасная Казимира приехала
к Михаилу Андреевичу на своих лошадях и в своей коляске просить его о каком-то ничтожном совете и тут же пригласила его в свой салон и при этом нежно, нежно и крепко пожала его руку.
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как день, что этот человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой, хотя прямее и ближе было
пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.
— Не губи ты меня, Степан! Не бери греха на душу. Люби меня одну, не
ходи к другим! Со мной повенчал бог, со мной и живи. Сирота я… Только один ты у меня и есть.
Неточные совпадения
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны, природная склонность
к апатии, с
другой, страх чертей — все это производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут
ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Никогда еще не
проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и
пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил
другую женщину, — это было ясно.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске
к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было
ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого
другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Проходя в первый раз мимо отделения Вронского, он заметил, что окно было задернуто. Но
проходя в
другой раз, он увидал у окна старую графиню. Она подозвала
к себе Кознышева.
Одни закусывали, стоя или присев
к столу;
другие ходили, куря папиросы, взад и вперед по длинной комнате и разговаривали с давно не виденными приятелями.