Неточные совпадения
Княгиня все торопились, потому что словно она ждала какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в
то время в тягостях была (ожидаемый
ребенок был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом был отделан.
«Все равно она
детей не забудет, я в ней уверен». И с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись с коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини», и с
тем повел полк в атаку и, по предсказанию своему, живой с поля не возвратился.
Меж
тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить
ребенка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою скребется мышь… Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену, за которою спала Ольга Федотовна.
И вот Ольга Федотовна, забрав это в голову, слетала в казенное село к знакомому мужичку, у которого родился
ребенок; дала там денег на крестины и назвалась в кумы, с
тем чтобы кума не звали, так как она привезет своего кума.
Бабушка и для архиерейского служения не переменила своего места в церкви: она стояла слева за клиросом, с ней же рядом оставалась и maman, а сзади, у ее плеча, помещался приехавший на это торжество дядя, князь Яков Львович, бывший тогда уже губернским предводителем. Нас же, маленьких
детей,
то есть меня с сестрою Nathalie и братьев Аркадия и Валерия, бабушка велела вывесть вперед, чтобы мы видели «церемонию».
Никто из нас,
детей, разумеется, и воображения не имел, что такое наша Ольга Федотовна могла быть этому суровому старику в тяжелой золотой шапке, которою он все как будто помахивал. Мы только всё дергали Ольгу Федотовну потихоньку за платье и беспрестанно докучали ей расспросами, что значит
то и что значит это? На все эти вопросы она отвечала нам одно...
Разъяснения всех этих негодований и пророчеств впереди; их место далеко в хронике событий, которые я должна записать на память измельчавшим и едва ли самих себя не позабывшим потомкам древнего и доброго рода нашего. Сделав несколько несвоевременный скачок вперед, я снова возвращаюсь «во время уно», к событию, которым завершился период тихого вдовьего житья княгини с маленькими
детьми в селе Протозанове и одновременно с
тем открылась новая фаза течения моего светила среди окружавших его туч и туманов.
Не знаю, были ли у нее какие-нибудь определенные причины для предубеждения против институтского воспитания, но только она считала, что оно не годится, и через
то первый выход княжны из материнского дома под институтский кров был несчастием и для бабушки и для
ребенка.
— Говорю так потому, что так думаю, а думаю так потому, что на свою русскую природу надеюсь, ибо доброю ее почитаю и знаю, что русский человек никогда
того не захочет, чтобы всех
детей для одного заделить.
Бабушка, разумеется, тоже была на этих собраниях с дочерью и с Ольгою Федотовной, которая находилась в гардеробных комнатах. Результатом первого же из этих съездов было
то, что княгиня совсем против желания попала в очень большой круг знакомств, имевших
то необыкновенное начало, что здесь не родители знакомили
детей, а
дети сводили и сближали своих родителей.
Бабушка, при всей своей проницательности, этого не замечала: она была так честна, что не могла подумать, чтобы кому-нибудь могла прийти в голову сатанинская мысль вооружать
дитя против матери. И из-за чего и для чего все это делалось? Кажется, единственно из-за
того, что в нашем обществе всем тяжело переносить присутствие лица с умом ясным и с характером твердым и открытым.
— Что же делать, — отвечала княгиня, — в этом вы сами виноваты: плохо учите своих
детей. Хорошенько учите, чтоб они не родом славились, а сами род прославляли, так разночинец вас не одолеет, а не
то одолеет.
— Ну да; я знаю… Как же… Князь Платон… в большой силе был… Знаю: он был женат на Фекле Игнатьевне, только у них
детей не было: одна девчоночка было родилась, да поганенькая какая-то была и умерла во младенчестве; а больше так и не было… А Нельи… я про него тоже слышала: ужасный был подлиза и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать не хочу: все врет, чай… из зависти, что
тот вкусно ел.
Больше этого графу уже никто не мог сказать приятного: он таял от слов княгини, и в
то время, когда она сидела пред ним и молча думала: как ей быть с своими
детьми, чтоб они, выросши, умели не только эполетами трясти и визиты делать, а могли бы и к ставцу лицом сесть, граф был уверен, что княгиня проводит мысленную параллель между им и
теми, которые юродствовали да рассказывали друг про друга шутовские вести.
Это случилось вскоре после их поездки к Кипренскому, именно в одну из
тех пауз, о которых я рассказывала. Неудачнее подобного момента, казалось, нельзя было и выбрать: когда княгиня, совсем забывая себя, вся была в
детях и напряженно сосредоточивалась, прозирая в их будущее, граф в самых почтительных выражениях представил ей свою декларацию.
— Я, граф,
того мнения, что со стороны вдовы, имеющей
детей, во второй брак вступать непростительно: материн второй брак
детям первые похороны…
Кроме
того, он был совершенно безвреден: в этом отношении он даже превзошел все ожидания княгини, которая, несмотря на рекомендацию графа, принимая в дом monsieur Gigot, положила себе правилом следить за всяким его словом, «чтобы не наговорил
детям глупостей».
Одно, к чему monsieur Gigot никогда не мог приучить себя, это был фруктовый квас. Иностранное вино за столом княгини подавалось только при гостях, и
то monsieur Gigot неудобно было им лакомиться, так как никогда не пившая никакого вина княгиня находила, что и гувернеру неприлично пить вино при
детях, а после стола Патрикей Семеныч имел обыкновение припечатывать все нераспитые бутылки, «чтобы люди не баловались».
Дети,
то есть оба молодые князья (мой отец и дядя Яков), очень любили Gigot и не только никогда с ним не скучали, но, напротив, скучали о нем, когда его не видели.
В России почти нет воспитания, но воспитателей находят очень легко, а в
те года, о которых идет моя речь, получали их, пожалуй, еще легче: небогатые родители брали к своим
детям или плоховатых немцев, или своих русских из семинаристов, а люди более достаточные держали французов или швейцарцев. Последние более одобрялись, и действительно были несколько лучше.
Но каково же было ее удивление, когда
те, кому она передала результат своих неудачных разведок о местопребывании Червева, ответили ей, что местопребывание старика уже отыскано чрез Дмитрия Петровича Журавского, который не прерывал с Червевым сношений и знал, что этот антик теперь живет в Курске, где учит грамоте
детей и наслаждается дружбою «самоучного мещанина Семенова».
По сведениям, которые она особенным образом получала от княжны Анастасии, она знала, что «бедное
дитя» так измучено, что готово выйти замуж за кого угодно, но притом она так благоразумна и покорна, что считает лучшим для себя женихом
того, кого ей изберет благочестивая графиня Антонида.
За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с
детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и
тому подобном; сходила пешком на крутых спусках и, как «для моциона», так и «чтобы лошадей пожалеть», пешком же поднималась на горы, причем обыкновенно задавала французу и
детям задачу: кто лучше сумеет взойти и не умориться.
— Да, но это ужаснее! Вы отнимаете у меня не только веру во все
то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих
детей с религией отцов и с условиями общественного быта.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с
тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а бабушка оставалась в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя
детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа,
то и мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а с
детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с
тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще более за границей.
Дело было в
том, что в городе жила престарелая вдова купчиха, у которой были два сына и замужняя дочь. Старушка имела неразделенный с
детьми капитал и заветное право разделить им
детей, когда сама
того пожелает. Но такое желание ей, по русскому купеческому обычаю, долго не приходило, а между
тем в это время зять ее погорел.
Между
детьми и кредиторами объявилась игра, в которой на ставке стояла престарелая мать первых, и она бог весть бы докуда просидела и, может быть, и умерла бы в тюрьме, потому что и
та и другая из играющих сторон обличали большой такт и выдержку: кредиторы томили старушку в тюрьме, надеясь добиться, что
дети сжалятся над нею и отдадут деньги, а
дети были еще тверже в своем намерении не платить денег и оставить мать в тюрьме.
Но со стороны старушки явилась неустойка: ей надоело томиться в тюрьме, и она стала просить
детей ее выкупить, —
те этому не вняли и прислали ей, вместо выкупа, калачей да икорки.
Эта просьба старушкою была подана прокурору на первой неделе великого поста, и о ней вдруг заговорили, как о событии, выходящем вон из ряда; а на сынков стали покашиваться, но как раз целый год прошел, пока проходили разные процедуры и старушка из тюрьмы доказывала своим свободным
детям, что у них еще есть деньги и что так как они не делились,
то она в этих деньгах имеет часть.
Хорошо зная священное писание, он устыжал
детей словами Христа, осуждавшего принесение в дар самому богу
того, что нужно в пользу родителей, но и это все осталось бессильным.
Скупые
дети пожали плечами и опять проговорили
то же самое, что они в этом не причинны.
— Они мне этим напоминают
того израильтянина, который накликал беду на Моисея за
то, что
тот заступился за их собрата. Ничего, они, как и
те, должны будут сорок лет путаться на одном месте, прежде чем
дети их будут пригодны для земли обетованной.
Яков Львович, не будучи большим политиком, взирал на своих сверстников, которые его выдавали «крапивному семени», как на людей растленных в египетском рабстве мысли, и ничего не ожидал от их
детей, как от
детей рабов, которые если и почувствуют вкус к свободе,
то не сумеют отличить ее от своеволия.
Но из этого, однако, не следовало, чтобы дядя Яков Львович, при таком взгляде на образование и при живом сознании его необходимости и значения для худающего рода, принял надлежащие меры к
тому, чтобы дать наилучшее образование собственным своим
детям.
Дядя в это решительно не мешался и даже не показывал ни малейшего вида, что он в этом отношении чем-нибудь недоволен Я не думаю, чтобы ему их воспитание нравилось; нет: он, как я уже позволила себе о нем выразиться, будучи лицом; которое неизвестно откуда принесло с собою в жизнь огромный запас превосходных правил и истин, не мог быть доволен
тем, что делала из его
детей его собственная жена.
А по моему мнению, когда не дал бог в этом случае родителям одного взгляда,
то тот, кто умнее и больше любит своих
детей, должен уступить
тому, кто несговорчивее и упрямее.
Нет; что до меня,
то я так не думаю и хотя такие уступки считаю очень тяжкими, но одобряю их в интересах самих же
детей.
Я не сомневаюсь, что в этих словах Якова Львовича заключалось его правило, которым он руководился, снося с затаенной скорбью в молчании досаду, которую причиняло ему пустое, светское воспитание его
детей, при котором все внимание прилагалось к образованию стереотипности во взглядах и в манерах, вместо разумного облагораживания которых прививалась манерность пред ровными и пренебрежительное неряшество пред
тем, что почему-нибудь кажется ниже нас.
Но тетку Александру Ярославовну, дошедшую с летами до
того, что она не знала, что яйца, которые она кушала, могут несть простые крестьянские куры, он никогда за эту струну не трогал и был образцом супружеской о ней заботливости и почтения, которого строго требовал для нее и от всех других, а особенно от своих
детей.