Неточные совпадения
Прибежала я в ее комнату
с Патрикеем Семеновичем почти зараз: он только что вошел и у дверей у порога
стал, а она идет от окна вся
как плат бледная, я уже ясно вижу, что она, сердечная, все поняла. Подошла она молча к голубому помпадуру, что посередине комнаты стоял, толкнула его немножко ножкою в сторону и села
как раз супротив Патрикеева лица.
В комнате-то этакий свет вечерний, солнце садится, вбок все красным обливает, а у меня даже в глазах
стало темно, и вижу, что княгиня
как не своею силой
с помпадура встала, и к самой голове Патрикея Семеныча подошла, и говорит...
Отпраздновав несколько дней дома и наладив все, что без нее в домашнем хозяйстве приходило в расстройство, Марья Николаевна опять отправлялась пешком за сто верст на свою фабрику, пока, наконец, в конце второго года явилась оттуда веселая и счастливая,
с кульком основы, узоров и шерстей, и, поставив в светлом углу бедной горницы ткацкий
стан, начала дома ткать ковры уже
как опытная мастерица.
И,
стало быть, теперь он и к сыну, к «Николашке», должен будет подойти
с обернутою салфеткою бутылкой вина и спросить: «Прикажете мадеры?» Нет, это… это было что-то такое, что помутило все понятия Патрикея и лишило его всех средств,
как сообразить в этом случае свое положение.
Прошли годы институтского учения. Княгиня была не особенно радостна
с тех пор,
как стала говорить о поездке в Петербург за дочерью. Она терялась. Она не знала, перевозить ли ей дочь в деревню и здесь ее переламывать по-своему или уже лучше ей самой переехать в свой петербургский дом и выдать там княжну замуж за человека, воспитания к ней более подходящего.
—
Как я увидел тебя и
как полюбил, — говорил он, держа одною рукой ее руку, а другою обвивая ее сильный, роскошнейший
стан, — ты слушай,
как я тебя увидел, в моем сердце сейчас же послышался голос, что я
с тобою буду счастлив.
Несчастные бог весть
как собрались
с силами, вымыли у реки опустевшую орбиту выбитого глаза Дон-Кихота, подвязали изорванные мочалы упряжи и на трех колесах, при содействии деревянного шкворня, дотащились до Протозанова, где в незаметности остались ожидать, не
станут ли их разыскивать.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что
стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги
с зеленым глазом», который так дерзко
с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее граф еще не знал,
как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней
стать будет некому.
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к графу. Но граф счел себя положительно обиженным и уехал, не видавшись ни
с кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания, чем самоё княгиню, которая ему
стала даже серьезно нравиться,
как Гаральду презиравшая его русская дева.
— Но
как же вы теперь будете устроены? — спросила, удерживая в своих руках руку его, княгиня, — и она
с замешательством
стала говорить о том, что почла бы за счастье его успокоить у себя в деревне, но Червев это отклонил, ответив, что он «всегда устроен».
И мой отец
с матерью, и сам дядя, зная бабушкин характер,
стали ежеминутно опасаться,
как бы не произошло домашней сцены, которая поставит сына
с матерью в неприязненные отношения.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама
с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а
с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но
с тех пор,
как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович
стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще более за границей.
Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Теперь дворец начальника //
С балконом,
с башней,
с лестницей, // Ковром богатым устланной, // Весь
стал передо мной. // На окна поглядела я: // Завешаны. «В котором-то // Твоя опочиваленка? // Ты сладко ль спишь, желанный мой, //
Какие видишь сны?..» // Сторонкой, не по коврику, // Прокралась я в швейцарскую.
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, //
Как гирю на весу; // Проделал то же
с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, //
Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, //
Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, //
Как пот
с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Усоловцы крестилися, // Начальник бил глашатая: // «Попомнишь ты, анафема, // Судью ерусалимского!» // У парня, у подводчика, //
С испуга вожжи выпали // И волос дыбом
стал! // И,
как на грех, воинская // Команда утром грянула: // В Устой, село недальное, // Солдатики пришли. // Допросы! усмирение! — // Тревога! по спопутности // Досталось и усоловцам: // Пророчество строптивого // Чуть в точку не сбылось.