Неточные совпадения
И прогнали меня
с глаз, а сами, вижу, вошли в спальню и
на приедьо [Рrie-dieu (франц.) — скамеечка для коленопреклонения при молитве] стали.
«А
на что мне, — говорит, — в
глазах свет, когда за меня паникадило светит», — и
с тем копырнется и тут же и спит
на пороге.
Но так
с пьяных-то
глаз с излишком пороху переложил, что весь мушкет у него в руках разлетелся и ему самому всю рожу опалило и большой палец
на руке оторвало.
— Нет-с, уж что тут, ваше сиятельство,
глаза! Он долго и сестре ничего не хотел открыть; только когда мы
с нею обе пред ним
на коленки стали, так тогда он открыл: «влюблен, говорит, и без нее даже жить не могу».
Но сам архиерей мне не понравился: он был очень большой, тучный,
с большою бородой, тяжелым, медлительным взглядом и нависшими
на глаза густыми бровями.
Но когда совсем облаченный архиерей, взойдя
на амвон, повернулся лицом к народу и
с словами «призри, виждь и посети» осенил людей пылающими свечами, скромный белый чепец Ольги Федотовны вдруг очутился вровень
с нашими детскими головами. Она стояла
на коленях и, скрестив
на груди свои маленькие ручки,
глазами ангела глядела в небо и шептала...
— Ни одной ночи, — говорит, — бедная, не спала: все, бывало, ходила в белый зал гулять, куда, кроме как для балов, никто и не хаживал. Выйдет, бывало, туда таково страшно, без свечи, и все ходит, или сядет у окна, в которое
с улицы фонарь светит, да
на портрет Марии Феодоровны смотрит, а у самой из
глаз слезы текут. — Надо полагать, что она до самых последних минут колебалась, но потом преданность ее взяла верх над сердцем, и она переломила себя и
с той поры словно от княжны оторвалась.
Произнося этот монолог
с глазами, вперенными в небо, Рогожин был действительно счастлив, и всё крепче и крепче обнимал свою подругу, и, наконец, переводя
на нее в конце свой взгляд, видел, что она сладко спит у него
на плече. Он сейчас же отворачивал тихо свою голову в сторону и, скрутив трубочкой губы, страстно шептал...
Несчастные бог весть как собрались
с силами, вымыли у реки опустевшую орбиту выбитого
глаза Дон-Кихота, подвязали изорванные мочалы упряжи и
на трех колесах, при содействии деревянного шкворня, дотащились до Протозанова, где в незаметности остались ожидать, не станут ли их разыскивать.
— Прошу тебя, Доримедонт Васильич! — и бабушка, не докончив последней фразы, перевела
глаза с Дон-Кихота
на двери, в которые входили гусем: губернатор, за ним высокий, плотно выбритый бело-розовый граф,
с орденскою звездой
на фраке, и за ним опять последним Павлыганьев.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги
с зеленым
глазом», который так дерзко
с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее граф еще не знал, как взяться. Он имел
на нее планы, при которых вредить ей не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила не
на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать не здесь, где она вокруг обросла
на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
Яркая красота выдающейся вперед княжны тотчас
с первого взгляда останавливала
на себе
глаза зрителя, и тихая прелесть другого лица тогда оставалась как бы незаметною; но чуть вы хотели окинуть беглым взглядом аксессуар, это таинственное лицо словно встречалось
с вами, оно как из ручья
на вас глядело, и вы в него всматривались и не могли от него оторваться.
Сначала они немножко дулись друг
на друга: Gigot, увидав перед собою длинного костюмированного человека
с одним изумрудным
глазом, счел его сперва за сумасшедшего, но потом, видя его всегда серьезным, начал опасаться: не философ ли это, по образцу древних, и не может ли он его, господина Gigot,
на чем-нибудь поймать и срезать?
Княгиня, стоя перед тем, кто говорил
с нею, глядела в его лицо и читала по его
глазам, что ему
на нее что-то наговорено: в ласковых и немного скучающих
глазах чуть заметно блестели известные холодные блики.
Княгиня, во-первых, по словам Ольги Федотовны, долго стояла
на том самом месте,
на котором перекрестила дочь и отдала ей складень. Во все это время она была как в столбняке: она не сводила
глаз с двери и не слыхала, как Ольга Федотовна два раза предлагала ей раздеваться.
«Ну, мол, бежи скорее да поменьше нынче
с детьми-то у ней
на глазах вертись, — нынче здесь еще много грому будет».
Толкущему в двери разума — дверь отворяется. Бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла, не сводя
глаз с пастушьего посоха,
на крючке которого ей светил белый цветок
с кровавою жилкой.
Несмотря
на то, что
с тех пор произошло столько больших реформ и перед
глазами людей прошло столько новых деятелей, самый низший слой населения не забыл еще, каков был «истовый совестный судья Яков Львович Протозанов».
Увидав это, дядя не выдержал своей роли и в ужасе заметил, что такое образование равносильно круглому невежеству; что знание языков важно как средство, при пособии которого человек может
с большим успехом приобретать другие знания, которые, собственно, только и начинают образование ума; но, встретив в ответ
на это сухую, исполненную жалости к его заблуждениям улыбку своей жены, он оставил и это так, как оно есть, но впоследствии был несколько несправедлив, никогда не прощая детям их невежества и осмеивая его в
глаза им иногда тонко, а иногда и довольно зло.
— Все важно-с; все важно! — говорил он
с надвинутыми от сосредоточенности бровями и действительно
с такою серьезностью относился ко всякой общественной мелочи,
с какою и тогда и после никто другой
на моих
глазах не относился к вещам самым крупным. Недаром привычку называют чудовищем; еще лучше, кажется, называть ее натурою, так как она имеет характер некоторой натурности, даже у совершенно безнатурных (не окончено).
Неточные совпадения
По левую сторону городничего: Земляника, наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся; за ним судья
с растопыренными руками, присевший почти до земли и сделавший движенье губами, как бы хотел посвистать или произнесть: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» За ним Коробкин, обратившийся к зрителям
с прищуренным
глазом и едким намеком
на городничего; за ним, у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский
с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг
на друга
глазами.
Солдат опять
с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым
глазом ссадина // Величиной
с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать
с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола
глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.
Спустили
с возу дедушку. // Солдат был хрупок
на ноги, // Высок и тощ до крайности; //
На нем сюртук
с медалями // Висел, как
на шесте. // Нельзя сказать, чтоб доброе // Лицо имел, особенно // Когда сводило старого — // Черт чертом! Рот ощерится. //
Глаза — что угольки!
Попасть
на доку надобно, // А толстого да грозного // Я всякому всучу… // Давай больших, осанистых, // Грудь
с гору,
глаз навыкате, // Да чтобы больше звезд!