Неточные совпадения
Сам же князь Яков Львович не умел вознаграждать себя: он,
как говорили в то время, «заразился глупостью Лефорта», то есть пренебрегал способами к самовознаграждению, а
потому и не разбогател.
Княгиня все торопились,
потому что словно она ждала
какого последнего несчастия над дединькой, и хотя сама в то время в тягостях была (ожидаемый ребенок был мой отец), но все ходила и настаивала, чтобы скорее дом был отделан.
Я
как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились,
потому что знала, что этого быть не может, так
как Патрикей Семеныч с князем находился.
Верно, думаю, его там в сражении убили, он мне здесь
как стень и является, и опять на него взглянула и вижу, что и он на меня смотрит: я вскрикнула и
как стояла, так назад и повалилась,
потому что все думаю, что это мертвец.
Не знаю уж я, матушка, чту б я ему на это сказала,
потому что у меня от этих его слов решительно даже никакого последнего ума не стало, но только
как мы это разговариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими головами, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким прихриплым голосом изволит говорить...
Я, это-то услыхавши, ну, думаю: ну, теперь все пропало,
потому что знаю,
какая она в сердце огненная и
как она князя любила, и опять этакая еще она молодая и неопытная, да и в тягости.
Марья Николаевна не договорила и тихо заплакала и на внимательные расспросы княгини о причине слез объяснила, что, во-первых, ей несносно жаль своего брата,
потому что она слыхала,
как любовь для сердца мучительна, а во-вторых, ей обидно, что он ей об этом ничего не сказал и прежде княгине повинился.
А потом
как к первым после того каникулам пришло известие, что Вася не будет домой,
потому что он в Киеве в монахи постригся, она опять забеленила: все, бывало, уходит на чердак, в чулан, где у меня целебные травы сушились, и сверху в слуховое окно вдаль смотрит да поет жалким голосом...
Неожиданно овдовев, бабушка,
как можно было видеть из первых страниц моих записок, не поехала искать рассеяния,
как бы сделала это современная дама, а она тотчас же занялась приведением в порядок своего хозяйства, что было и весьма естественно и совершенно необходимо,
потому что, пока княгиня с князем жили в Петербурге, в деревне многое шло не так,
как нужно.
Конечно, ей это не было нужно, — но для бабушки и особенно для самого гостя,
потому что она знала,
какая беда не минует его, если он «пустит ее в тенях».
Сама Ольга Федотовна была очень расстроена событием, которое совершилось в нашем семействе и грозило лечь черным пятном на наше доброе имя, поэтому она хоть и жалела меня, но не хотела со мною много разговаривать, вероятно
потому, что и меня,
как молоденькую девочку, считали ответственною за все грехи молодого поколения.
— А так, матушка, так… так это и было возможно,
потому что куда она
как столп светила, туда и все шли, и что хотела, то и делала.
— А все почему? Все
потому, что она была кость от костей и плоть от плоти своей и черные и белые сотни все за собой волокла, а не особилась,
как вы, шишь-мышь, пыжики, иностранцы.
Зинка, далеко таскаясь со своим швецовством, бывал почти во всех деревнях всего округа, знал многих людей и не боялся неизвестных дорог,
потому что умел их распытывать; к тому же он мог чинить платье неприхотливого Дон-Кихота и был не охотник сидеть долго под одною кровлею, столько же
как и его барин.
Последнее, впрочем, было не новость,
потому что у этой загадочной лошади всякий год были новые жеребятки, и с тех пор,
как с возвращением барина она попала ему в езду, ни один из этих жеребят не переживал первого года.
Но Рогожину некогда было следить за проказником,
потому что при первом громе, произведенном падением разбившейся посуды, чистый, звонкий, молодой голос крикнул: «Брысь!», и занимавший несколько минут назад больного рокот за его головою тотчас же прекратился, а к печке подбежала молодая сильная девушка в красной юбке и в белой
как кипень рубахе с шитым оплечьем.
Как она обернулась и мимоходом повела глазами на Дон-Кихота, так он и намагнетизировался. Та смотрит на него,
потому что видит его смотрящим в первый раз после долгого беспамятства, а он от нее глаз оторвать не может. Глаза большие, иссера-темные, под черною бровью дужкою, лицо горит жизнью, зубы словно перл, зерно к зерну низаны, сочные алые губы полуоткрыты, шея башенкой, на плечах — эполет клади, а могучая грудь
как корабль волной перекачивает.
И он потом, сделавшись коротким и близким приятелем в доме княгини, никогда не принял себе от нее ничего, ни в виде займа, ни в виде подарка.
Как с ним ни хитрили, чтоб обновить его костюм или помочь упряжной сбруишкой, — не решались ни к чему приступить,
потому что чувствовали, что его взаправду скорее перервешь, чем вывернешь. От бабушки принимали пособие все, но Дон-Кихот никогда и ничего решительно, и княгиня высоко ценила в нем эту черту.
Но это только так казалось,
потому что когда Рогожин спросил предводителя: не было ли ему беспокойно ехать в карете на передней лавочке, а тот ему ответил, что это случилось по необходимости,
потому что его экипаж дорогою сломался, то княгиня послала Дон-Кихоту взгляд, который тот должен был понять
как укоризну за свое скорое суждение.
В свете знали, что княгиня ни у кого ничего не искала, и
потому там ее искали и собирались есть за ее столами и потом сплетничать о ней,
как о чудаке, о женщине резкой, беспокойной и, пожалуй, даже немножко опасной.
Как истый остзеец, и
потому настоящий, так сказать прирожденный аристократ, граф и в самом деле мог гордиться тем, что его дворянство не идет разгильдяйскою походкой дворянства русского, походкою, которая обличала уже все его бессилие в ту пору, когда оно, только что исполнив славное дело обороны отечества, имело, может быть, самое удобное время, чтоб обдумать свое будущее и идти к целям своего призвания.
Это, однако, имело для Gigot свою хорошую сторону,
потому что чрезвычайно сблизило его с Ольгой Федотовной, которая сама была подвержена подобным припадкам и, по сочувствию, нежно соболезновала о других, кто их имеет. А бедный Gigot, по рассказам Ольги Федотовны, в начале своего житья в доме княгини, бывало,
как пообедает, так и начнет морщиться.
Тетушке же это «цирлих-манирлих» нравилось: она сама была манерна и не любила слишком живых проявлений
каких бы то ни было чувств, а
потому брат Дмитрий ей совсем был неприятен. Впрочем, между княжною и братьями было очень мало общего: они только встречались, виделись, и больше ничего.
Словом, хотя при графине Антониде всякий старался если не быть, то казаться богомольным и верующим, чтобы «хватить ее благодати» (
как это говорили тогдашние циники), но никому не удавалось «хватить» так,
как графу Василью Александровичу: он был всех верующее и
потому был всех ближе и всех дороже графине.
Граф ничего не приводил в опровержение этого мнения: он, по-видимому, и сам разделял опасение попасть в ад, но только он не мог переменить веры,
потому что имел такой взгляд, что честный человек обязан жить и умереть в той религии, в
какой он родился.
Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро,
как она хотела, — ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия,
потому что письма по уговору должны были посылаться в Протозаново.
Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.
Притом же ей нечего было и бояться сделанных больших экстренных расходов,
потому что она знала,
как наверстать их.
Не морщите носа, читатель,
потому что «это опять дворянская история». Это просто человеческая история, которая, может быть, прежде всего не понравится тем, в чью пользу вы ее предполагаете. Во всяком случае поверьте, она стоит того, чтобы я вынул на часок милого старика из его глазетового гроба, спрыснул на него живою водою и показал его вам,
как живого, во всех характерных фазах его жизни.
Последнее обстоятельство казалось не только несколько странным, но даже почти невероятным,
потому что новорожденный был наследник обширных имений, оставленных ему предками и умноженных его матерью, княгинею Варварою Никаноровною Протозановою; но тем не менее все были уверены, что всё непременно случится так,
как было выведено в гороскопе.
Княгиня, узнав об этом, приказала, чтобы ей ванну молоком наливали, но сами сказали: «Мерзость
какая» — и плюнули,
потому что хоть она, положим, и хороша была, но все же княгиня в свое время двадцать раз ее была красивее, а никогда ничего такого не делалось.
Европа произвела на него нехорошее впечатление: он находил, что там «мещанство кишит везде, кроме разве одной Англии»; но и Англия для него не годилась, во-первых,
потому, что он не знал английского языка, а учиться не хотел, ибо находил, что это поздно и напрасно, так
как против этого вооружилась сама природа, даровавшая Якову Львовичу миниатюрный ротик с пухленькими губками сердечком, благодаря чему он постоянно говорил немножко присюсёкивая и не мог «сделать рот квадратом», что, по его мнению, было решительно необходимо для того, чтобы говорить по-английски.
В маленьком Закхее было нечто такое, что защищало его от всякого покушения сделать ему грубость: люди, приходившие с ним в соприкосновение, чувствовали, что его не достанешь,
потому что они стоят на земле, между тем
как он взлез на дерево, и это высокое, крепкое и сеннолиственное дерево есть беспристрастнейшая правда, во имя которой он режет всем без лицезрения: «это неблагородно, невеликодушно», и сам поднимается на ней все выше и выше,
как гений на облаке.
Такой отказ был бы «невеликодушен», а дядя ничего невеликодушного не мог себе позволить, и
потому он не успел оглянуться,
как у него на руках явилась целая куча сирот с их плохими, сиротскими делишками, и потом что ни год, то эта «поистине огромная опека» у Якова Львовича возрастала и, наконец, возросла до того, что он должен был учредить при своей вотчинной конторе целое особое отделение для переписки и отчетности по опекунским делам.
Осторожность свою в этих, по ее словам, «тяжелых сношениях» она ставила выше всего,
потому что подозревала, что «эти люди способны ссориться и мириться», тогда
как Софья Сергеевна никогда ни с кем не ссорилась и
потому, следовательно, ни с кем и не мирилась.
Как это делается? — она об этом не размышляла и боялась размышлять,
потому что, испытывая иногда некоторое неудовольствие при платеже денег и требовании их вновь от дяди, она догадывалась, что и дядя их тоже от кого-нибудь требует, а это во всяком случае, очень неприятно, тем более что ему, может быть, приходилось иметь в этих случаях сношения с такими людьми, с которыми можно ссориться и мириться.
Так они органически поделили свое существование, и ни одному из них никогда в мысль не приходило что-нибудь в этих отношениях переиначивать: тетушка думала, что она «свет», и терпела дядю, который, по ее мнению, не принадлежал свету, а
какие мысли имел на ее счет дядя? — об этом никто не знал и не смел судить,
потому что на этот счет от прямодушнейшего Якова Львовича никакой хитрец ничего не мог выпытать.