Неточные совпадения
Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены
как будто какая-нибудь пришлая,
не на равной ноге. «Через это люди
не будут
знать,
как ее понимать», — рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному отцу.
Я
как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что
знала, что этого быть
не может, так
как Патрикей Семеныч с князем находился.
Не знаю уж я, матушка, чту б я ему на это сказала, потому что у меня от этих его слов решительно даже никакого последнего ума
не стало, но только
как мы это разговариваем, а наверху, слышу, над самыми нашими головами, окошко шибко распахнулось, и княгиня этаким прихриплым голосом изволит говорить...
Думаю: он все-таки сильный человек, мужчина, света много видел и перенесть может, пусть
как знает, так ей докладывает, а я
не пойду, пока она вскрикнет и упадет, а тогда я и вбежу, и водой ее сбрызну, и платье отпущу.
Мне и Патрикея-то Семеныча смерть жаль, и ее-то жаль, и
не знаю куда деться, просто, кажется, сквозь земь бы провалилась и мычусь
как угорелая, сама
не знаю, за что взяться. А княгиня посмотрела на меня и говорит...
Был он из хохлов — солдатище этакой,
как верблюд огромнейший и нескладный,
как большое корыто, в
каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь синеватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и
не знать,
как она у него при роже и держалась.
И она у него, эта его рожа страшная, точно, сама зажила, только, припалившись еще немножечко, будто почернее стала, но пить он
не перестал, а только все осведомлялся, когда княгиня встанет, и
как узнал, что бабинька велела на балкон в голубой гостиной двери отворить, то он под этот день немножко вытрезвился и в печи мылся. А
как княгиня сели на балконе в кресло, чтобы воздухом подышать, он прополз в большой сиреневый куст и оттуда, из самой середины, начал их,
как перепел, кликать.
Ольга Федотовна никогда
не могла примириться с тем, что бабушка ценила поступок Грайвороны
как нечто достойное особой похвалы и благодарности, тогда
как Ольга Федотовна
знала, что и она сама, и Патрикей, и многие другие люди
не раз, а сто раз кряду умерли бы за князя и княгиню и
не помыслили бы поставить это себе в заслугу, а только считали бы это за святой долг и за блаженство.
Этим рукомеслом она внесла в дом довольство и счастие,
каких семья еще никогда
не знала.
Тогда семинаристы, благодаря Сперанскому, были в моде и получали ход; а бабушка уже все придумывала:
как обеспечить молодых так, чтобы они
не знали нужды и муж ее любимицы
не погряз бы в темной доле и
не марал бы рук взятками.
Не зная,
как должно понимать все недомолвки этой обольстительницы злополучного богослова, бабушка, отложив всякие церемонии, сказала...
Она была в положении того неопытного чародея, который, вызвав духов,
не знал,
как заставить их опять спрятаться. На выручку ее подоспел Монтрозка, который, завидев ее с крыльца, подбежал к ней с радостным воем. Ольга Федотовна начала ласкать Патрикеева пуделя и, быстро вскочив на крыльцо, скрылась в темных сенях.
Бог ее
знает,
как это с нею случилось, —
не спрашивала, а только насилу ее в чувства привели.
Жена у него была такая смирная, что ее даже никто
не знал: она
как будто была поражена величием мужа и «шла в тенях».
Охотник мечтать о дарованиях и талантах, погибших в разных русских людях от крепостного права, имел бы хорошую задачу расчислить,
каких степеней и положений мог достичь Патрикей на поприще дипломатии или науки, но я
не знаю, предпочел ли бы Патрикей Семеныч всякий блестящий путь тому, что считал своим призванием: быть верным слугой своей великодушной княгине.
Конечно, ей это
не было нужно, — но для бабушки и особенно для самого гостя, потому что она
знала,
какая беда
не минует его, если он «пустит ее в тенях».
И ух
как не любили и боялись мы этих извинений: она их точно тонкую нить выпрядала, и все знавшие ее
знали и то, что она делает это
не без умысла.
—
Как! такая девочка, еще подросточек, и уже из своего дома человека видеть
не хочет! И
какого человека! Разве она
не знает, что он мне больше друг, чем слуга, или она уже все позабыла!
Прошли годы институтского учения. Княгиня была
не особенно радостна с тех пор,
как стала говорить о поездке в Петербург за дочерью. Она терялась. Она
не знала, перевозить ли ей дочь в деревню и здесь ее переламывать по-своему или уже лучше ей самой переехать в свой петербургский дом и выдать там княжну замуж за человека, воспитания к ней более подходящего.
— Что такое!.. — говорила она, — ну, положим, он и в самом деле знатный человек, я его рода
не знаю, но чего же бояться-то?
Не Иван Грозный, да и того сверх бога отцы наши
не пугивались, а это петербургский божок схватил батожок, а у самого, — глядишь, — век кратенький… Мало ли их едет с пйрищем, гремит колесом, а там, смотришь, самого этого боженьку за ноженьку, да и поминай
как звали. Страшен один долготерпеливый, да скромный, за того тяжко богу ответишь, а это само пройдет.
Чего в самом деле! Неужто она
не знает,
как она встретит всякий подход с этой стороны и чем на него ответить.
— Ну так живите
как знаете; только на меня
не работать!
Зинка, далеко таскаясь со своим швецовством, бывал почти во всех деревнях всего округа,
знал многих людей и
не боялся неизвестных дорог, потому что умел их распытывать; к тому же он мог чинить платье неприхотливого Дон-Кихота и был
не охотник сидеть долго под одною кровлею, столько же
как и его барин.
Пришедшая
не выдерживала ни малейшего сравнения с удалявшеюся. Рогожин
не хотел и смотреть на эту. Он опять спал и поправлялся, но бог его
знает, на
каких тройках ездил он впросонках: кажется, что он теперь на время позабыл о добре и истине и нес уже дань одной красоте.
— Да что же… по-соседски…
Какие мы соседи? Я бедный дворянин, а вы богатая княгиня, совсем
не пара, и я
не знал,
как вы это примете, — а я горд.
Рогожин
не любил ничего говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского,
как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто
не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал;
как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском;
как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
Граф же был близок к источникам всех новостей и рассказал об ужасах усмирения, но
не так подробно,
как знал об этом Рогожин и
как он рассказал уже ранее.
Я его так и называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать, то я и
не знаю,
как он обширен будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все в нем писано: и великие дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем заключаются.
Знаю только, что все это случилось так,
как никто
не хотел и
не думал.
Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого «бродяги с зеленым глазом», который так дерзко с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее граф еще
не знал,
как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей
не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила
не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать
не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
Впрочем, я так близко
знаю тех, о ком говорю, что
не могу сделать грубых промахов в моем рассказе, который буду продолжать с того,
как повела себя княгиня Варвара Никаноровна в Петербурге, где мы ее оставили в конце первой части моей хроники, любующеюся преобразованным по ее мысли Дон-Кихотом Рогожиным.
— Бог весть, я ничего
не знаю… Это все будет,
как Настенька захочет.
— Я ничего
не могу представить ужаснее положения ребенка, которого прямо из приюта, полного страха божия, отдают ужасным матерям вроде княгини Варвары Никаноровны, у которой ни бога, ни религии и никаких правил… Я
не знаю,
как правительство на все это смотрит, а по-моему, я бы
не отпустила дочь жить с княгинею Протозановою.
В свете
знали, что княгиня ни у кого ничего
не искала, и потому там ее искали и собирались есть за ее столами и потом сплетничать о ней,
как о чудаке, о женщине резкой, беспокойной и, пожалуй, даже немножко опасной.
— Ну да; я
знаю…
Как же… Князь Платон… в большой силе был…
Знаю: он был женат на Фекле Игнатьевне, только у них детей
не было: одна девчоночка было родилась, да поганенькая какая-то была и умерла во младенчестве; а больше так и
не было… А Нельи… я про него тоже слышала: ужасный был подлиза и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать
не хочу: все врет, чай… из зависти, что тот вкусно ел.
Это, конечно, было
не очень деликатно, однако искательный светский неофит от своей роли
не уклонился и показывал, что он этим
не обижается. Он только со всеми эашучивал, говоря, что он
не знает,
как ему держать себя, чтобы более походить на лакея?
Граф по возвращении в Петербург
не стеснялся рассказанною мною историей с Рогожиным; он, по-видимому, считал ее слишком ничтожною и делал вид, будто вовсе позабыл о ней.
Как только он
узнал о приезде княгини в Петербург, он один из первых сделал ей продолжительный визит, причем был необыкновенно внимателен к княгине и даже осведомился
не только о детях, но и о Дон-Кихоте.
— Положим, что он и
не запивает, а все-таки, для большей аккуратности, удостовериться
не мешает: бог
знает, другие как-нибудь подпоить могут, а этак,
как он сам выдумал, это самое верное: если он пил вино, я сейчас услышу.
Патрикей
знал это и, замечая эволюции Gigot, нимало
не изменял своих ровных, холодно-почтительных к нему отношений,
какими считал себя обязанным к нему,
как к гувернеру.
— Да ведь позвольте, пожалуйста, ведь это так-с… тогда ведь,
знаете, в старину,
какие люди бывали: учились много, а
не боялись ничего.
— Да позвольте, вот видите,
как вы поспешны: он его совсем
не обидел, а хотел его ученость
узнать, а ученый
как только услыхал, что мудрец его дураком назвал, взял палку и начал мудреца бить.
Отсюда легко понять,
как больно ей было, что душа этого человека все-таки будет мучиться в аде, так
как графиня по своей вере
знала, что лютеран непременно сгонят в ад и в другое место мешаться
не пустят.
Я, здесь ничего
не узнавши, да бегу к Патрикею Семенычу, чтобы с его умом посоветоваться, да
как раз в угольной наскочила, что княгиня, — чего никогда
не бывало, — в утреннем капоте стоят, а перед ними бедный Жигошка и на коленях вертится, и ручонки ломает, и к небу таращится, и сам плачет.
Эти гости были здесь так оживлены и веселы, что им показалось, будто княгиня Варвара Никаноровна просидела со своею гостьею у дочери всего одну минуту, но зато при возвращении их никто бы
не узнал: ни эту хозяйку, ни эту гостью, — даже ассистентки графини сморщились,
как сморчки, и летели за графинею, которая пронеслась стремглав и, выкатив за порог гостиной, обернулась, обшаркнула о ковер подошву и сказала...
— Да, княгиня… я
не знал,
как с вами заговорить, а вы мне это облегчили.
— Графиня Антонида Петровна ужасно обижена… и… право, я
не знаю,
как вам про это рассказать…
— Фуй! Нет, я ничего ни про
какие пашквили
не хочу
знать.
Так ей и скажите, а я про «этого Хотетова» ничего
не знаю, окромя
как то, что там все мужики с сумой по миру ходят…
— Вот и прекрасно: может быть, он
знает,
как и с тобой управляться, а то ты мне уже здесь очень дорого стоишь, да и хлопот с тобой
не оберешься, а мне теперь некогда… Бери Марью Николаевну и поезжайте, — ее из Курска отправь, а сам меня жди у Червева.
Она сдалась более на просьбы крестьян и, «чтобы им
не было худо», осталась в Протозанове «в гостях у сыновей» и жила просто, кушая вместе с Ольгою самое простое кушанье Ольгиного приготовления, ни о
каких вопросах общего государственного управления
не хотела
знать и умерла спокойно, с твердостью, и даже шутила, что теперь опять ничего
не боится и что Фотий на нее, наверное, больше грозиться
не будет.