— А к тому же, — говорит, — мы и сами в своем месте
не последние капиталисты, и нас-де и хорошие люди, благодаря бога, не за пустых людей почитают, да есть, мол, у меня и жена, и дети; ну, одним словом, не хочу делать революцию да и все тут, и ступай, немчик, назад.
Неточные совпадения
Но тем
не менее, делая еще одну и
последнюю такую попытку, названную Вами в почтенном письме Вашем ко мне «делом хорошим и честным», я утешаюсь хоть тем, что отныне клевете, до сих пор с непостижимою упорностию
не позабывающей Артура Бенни, уже придется иметь против себя печатное свидетельство четырех человек, то есть Ваше, госпожи Якоби, мое и П. Д. Боборыкина, выразившего мне свое намерение
не оставить безотзывно этого моего опыта представить русскому обществу наглядный образец, чем оно увлекается то в ту, то в другую сторону и как у нас, благодаря шаткости общественного мнения, составлялись и составляются репутации.
Следует
не забывать, что все то, о чем мы рассказываем, для Бенни возымело свое начало еще в эпоху бывшего в России крепостного права, которому хотя тогда и наступили уже
последние дни, но кончине которого даже и здесь, в России, еще плохо верилось.
Бенни до самой
последней минуты утверждал, что он никогда и нигде
не выдавал себя за герценовского посла, и
не знает, кто первый выпустил этот слух; но с другой стороны утверждалось, что он будто когда-то называл себя этим титулом, и это было поводом ко многим неприятностям для горячего и легкомысленного юноши (Бенни впоследствии два раза писал Герцену и просил его вступиться за него и оправдать его, но Герцен этого
не сделал.
Бенни поставил Ничипоренко свои условия с такою решимостию, что тот сразу увидел себя в совершенной необходимости на которое-нибудь из них решиться. Ехать назад одному, ничего
не сделавши для «предприятия» и притом
не имея что и рассказать о том, за что он прогнан, Ничипоренко находил невозможным, и он извинился перед мальчишкою и дал Бенни требуемое этим
последним слово воздержаться вперед и от драчливости, и от брани.
При
последних трепетаниях закатных лучей солнца они перешли плашкоутный мост, соединяющий ярмарочный город с настоящим городом, и в быстро густеющей тени сумерек стали подниматься в гору по пустынному нижегородскому взвозу. Здесь, на этом взвозе, в ярмарочную, да и
не в ярмарочную пору, как говорили, бывало нечисто: тут в ночной тьме бродили уличные грабители и воришки, и тут же, под сенью обвалов, ютился гнилой разврат,
не имеющий приюта даже за рогожами кабачных выставок.
Бенни решительно
не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, — его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, — с него снимут ночью и сапоги, и
последнюю одежду. К тому же, мужик теперь охал и жалостно стонал.
Неизвестно, когда бы и чем бы кончилась эта игра, если бы, к счастию Бенни, у них
не подорвались и
последние их средства.
При постановлении этого решения
не стеснялись ни тем, что Бенни беден, нищ и был вынужден для возвращения из Орла в Москву продать
последние часы, чего со шпионом богатого ведомства
не должно бы случиться, ни тем, что он имел в Англии около пяти тысяч рублей ежегодного жалованья и за шпионство в России большего вознаграждения, конечно, ожидать
не мог.
Это ничего почти
не выразит, если мы, по сущей справедливости, скажем, что сожители его обирали, объедали, опивали, брали его
последнее белье и платье, делали на его имя долги, закладывали и продавали его заветные материнские вещи, — они лишали его возможности работать и выгоняли его из его же собственной квартиры.
Но когда раскатилась
последняя рулада и песня была спета, оказалось, что она была пета истукану: Бенни
не слыхал и
не видал ничего — он был в жесточайшем столбняке.
Из всех людей, с которыми Бенни с полным великодушием делился всем, чем мог поделиться, его
не вспомнил никто или по крайней мере никто
не вспомнил его с тем, чтобы заплатить ему хотя малейшею внимательностию за его услуги, а вспомнили его один раз три друга, но только для того, чтобы забрать у больного
последние его веши, имевшие хоть какую-нибудь ценность.
Во время его болезни
последние вещи его, убереженные от расхищения, пошли в залог; силы его почти
не возвращались.
Эти два человека, по его мнению, были г-н Чернышевский и г-н Е<ли>сеев, из которых с
последним Бенни лично даже едва ли был знаком, но об обоих имел самое высокое мнение, и вот один из них, самый крепкий, г-н Е<ли>сеев, — идет и предается Каткову, которого имени Бенни
не мог переносить с тех пор, как он сам являлся к редактору «Московских ведомостей».
Два
последние года он жил в каком-то отупении: обидные подозрения его мучили и беспрестанно напоминали ему о глупо прожитом времени; силы его оставили; у него явилась ко всему глубокая апатия, которой
не рассеивала и его привязанность к любимой им русской девушке, да и эта полная глубокого и трагического значения для Бенни любовь его также его
не осчастливила.
В госпиталь он
не хотел идти, боясь, что там будет лишен
последнего удобства — одиночества, и потому он постоянно скрывал свою болезнь от тюремного начальства.
Деятельные люди, на которых все несчастия Бенни должны лечь позорным и тяжким укором, обнаружили неслыханную энергию в поддержке этой
последней клеветы на покойного несчастливца, и эта
последняя вещь была бы, кажется, еще горше первой, потому что
не предвиделось уже никакого следа для восстановления истины; но вдруг в июне месяце 1870 года, в газете «Неделя», №№ 21, 22 и 23, появились воспоминания госпожи Александры Якоби о ее пребывании «между гарибальдийцами».
Неточные совпадения
Моя супруга, бабушка, // Сынишки, даже барышни //
Не брезгуют, целуются // С
последним мужиком.
Ой ласточка! ой глупая! //
Не вей гнезда под берегом, // Под берегом крутым! // Что день — то прибавляется // Вода в реке: зальет она // Детенышей твоих. // Ой бедная молодушка! // Сноха в дому
последняя, //
Последняя раба! // Стерпи грозу великую, // Прими побои лишние, // А с глазу неразумного // Младенца
не спускай!..
Я только
не отведала — // Спасибо! умер Ситников — // Стыда неискупимого, //
Последнего стыда!
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? — // Сказал бурмистр с досадою. — //
Не в их руках мы, что ль?.. // Придет пора
последняя: // Заедем все в ухаб, //
Не выедем никак, // В кромешный ад провалимся, // Так ждет и там крестьянина // Работа на господ!»
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем //
Последний человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что
не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.