Неточные совпадения
Но тем не менее, делая еще одну и последнюю такую попытку, названную Вами в почтенном письме Вашем ко мне «
делом хорошим и честным», я утешаюсь хоть тем, что отныне клевете, до сих пор с непостижимою упорностию не позабывающей Артура Бенни, уже придется иметь против себя печатное свидетельство четырех
человек, то есть Ваше, госпожи Якоби, мое и П. Д. Боборыкина, выразившего мне свое намерение не оставить безотзывно этого моего опыта представить русскому обществу наглядный образец, чем оно увлекается то в ту, то в другую сторону и как у нас, благодаря шаткости общественного мнения, составлялись и составляются репутации.
Мне этот солдат, из-за которого началось
дело, конечно, был совсем чужой
человек по всему; но тут я вдруг просто полюбил его.
Он тем больше кипятился, что в это время в России правительство уже освободило крестьян с земельными наделами, задумало дать гласный суд и ввести другие реформы, при которых доказывать русским
людям настоятельную необходимость революции становилось
день ото
дня все труднее и труднее.
Увлекшись заманчивостью своего нового положения и находясь под обаянием ласк самого Герцена (чем тогда дорожили и не такие
люди), сибирский купец на время позабыл, что он приехал в Лондон, как говорится, «по своим
делам», а вовсе не для того, чтобы вертеться около г-на Герцена.
Он стал говорить, что прибыл в Лондон именно с тем единственно, чтобы завязать здесь с самим Александром Ивановичем и с его верными
людьми хорошие и прочные связи на жизнь и на смерть и затем, уехав в Сибирь, служить оттуда, из дома, тому самому
делу, которому они служат здесь, в Лондоне.
Одного сибирскому социалисту якобы недоставало: грамотного, представительного и смелого
человека, который бы взял на себя труд по затеянной перепечатке в Сибири «Колокола». Купец, раскинув здравым умом, вероятно рассчитывал, что охотника взяться за такое
дело в Сибири, в числе живущих в Лондоне
людей, конечно, не найдется ни одного, и он только повздыхает перед лондонцами своими гражданскими вздохами, что «вот все бы де так; я на все готов, но
людей нет», да все тем и покончится.
Стало быть, стоит доехать в Петербург, сойтись с этими
людьми, и снова можно попасть другим путем в то же самое
дело.
Его долго уверяли, что этого вовсе не надо, что у нас это все сделается без всяких планов и маневров; но он, однако, упросил сделать распоряжение, чтобы в назначенный
день и час все
люди, преданные в Петербурге
делу революции и готовые к ней, прошли по одной из известных петербургских площадей.
Он принял эти услуги, но не для того, чтобы ими воспользоваться, а для того, чтобы только испытать
людей, с которыми ему довелось иметь
дело.
Бенни это казалось невероятным, и он более
разделял мнение старого гостиничного слуги, который, выслушав рассказ взволнованных господ, выводил из их слов, что пьяный мужик был не что иное, как просто пьяный мужик, каких часто обирают на этом спуске, и что обобрали его, вероятно, сами сторожевые казаки, наполняющие город во время ярмарки, или будочник; что извозчик принял Ничипоренко и Бенни за мошенников, которые искали средств забросить куда-нибудь за город побитого, а может быть, и совсем убитого ими
человека; а что казаки, желавшие заарканить Бенни, обобрали бы, вероятно, и его точно так же, как они обобрали мужика.
Лакей начал убирать валявшиеся на столе вещи; жандарм, с окружавшими его, посмотрел еще одну минуту в комнату и отошел, сказав бывшим при нем
людям, что это не их
дело. Лакей, которого Бенни спросил о причине появления здесь жандарма и полицейских, объявил, что это комиссия, которая ищет каких-то двух приехавших на ярмарку петербургских мошенников, — тем вся эта передряга и окончилась, и Бенни с Ничипоренкою остались спокойно досыпать свою ночь.
— Всю дорогу, глядя на Ничипоренку (говорил Бенни), я спрашивал себя, что может выйти из моей поездки с этим
человеком? Я все более и более убеждался, что в этой компании мне не предстоит ничего, кроме как только беспрестанно компрометировать себя в глазах всех сколько-нибудь серьезных
людей; но я решительно не знал, куда мне его
деть и где искать других
людей.
А что касается до тогдашних петербургских красных… то мнения хозяйки насчет этих
людей были самые дурные, и, надо сказать правду, Ничипоренке трудно было ей что-нибудь возражать, потому что она знала про петербургских красных их настоящие
дела, а не подозрения и фразы.
Он даже забывал говорить и о «предприятии» при мысли, что будет скоро «гостить у Тургенева лето в деревне». Он уверял, что это ему «очень нужно», и действительно впоследствии доказал, что не лгал: Иван Сергеевич Тургенев понадобился г-ну Ничипоренко для того, чтобы впутать его в
дело, в которое, окромя Тургенева, попали многие
люди, никогда ничего не знавшие о настоящих планах и предприятиях Ничипоренки.
Будь на месте Бенни
человек порассудительнее и посерьезнее, он, конечно, не побоялся бы этого: он понял бы, что никакой социальной революции в России в те
дни еще не было, что революционерам здесь делать нечего, и затем благоразумно бросил бы этого Ничипоренко, как бросали его многие
люди, не возбраняя ему распускать о них что он хочет и кому хочет.
Теперь Бенни просто подтрунивал над этим важным
человеком и подстрекал его тем, что «важные
дела», для которых его, Бенни, вызывают назад, он не может назвать, потому что это запрещено ему его «Старшим».
В тогдашнее время всем
людям, которые почему-нибудь не
разделяли красных убеждений, в Петербурге тотчас же приснащали звание правительственных шпионов.
С этих пор так мало свойственное легкомысленному, но честному маньяку Бенни звание шпиона было усвоено ему и удерживается за ним даже и до сего
дня, с упорством, в котором поистине не знаешь чему более дивиться — глупости или злобе ничтожных
людей этой низкой «партии», давшей впоследствии неожиданно самых лихих перевертней еще нового фасона.
Эта шутка всех передернула, но когда Толбин затем разъяснил в чем
дело, то все протянули Бенни руки и стали просить его забыть перенесенную им от недобрых
людей обиду и успокоиться.
Помимо тех низких клевет, которые распускали на мой счет люстраторы бенниевских писем за то, что я не
разделял мнений, к которым они настроивали всех, кого могли, и создали благородному юноше горестную славу и в других сферах, где Бенни тоже был на примете, близость моя с этим
человеком казалась столь подозрительною, что самое невиннейшее мое желание, отправляясь за границу, проехать по Литве и Галичине подало повод к наведению обо мне весьма курьезных справок.
Если бы теперь в ходу были пытки, то можно бы подумать, что этого
человека душили, жгли, резали и пилили на части, заставляя его оговаривать
людей на все стороны, и что он под тяжкими муками говорил что попало, и правду и неправду, — таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные им в свое уголовное
дело, где человеческих имен кишит, как блох в собачьей шкуре.
Но, кроме того, в самый
день апраксинского пожара Бенни был свидетелем ужасного события: он видел, как, по слуху, распространившемуся в народе, что город жгут студенты, толпа рассвирепевших
людей схватила студента Чернявского (впоследствии один из секретарей правительствующего сената) и потащила его, с тем, чтобы бросить в огонь, где г-н Чернявский, конечно, и погиб бы, если бы ему не спас жизнь подоспевший на этот случай патруль (происшествие это в подробности описано в первом томе моих рассказов).
В передовой статье нумера, вышедшего на другой
день после пожара, было от слова до слова сказано следующее: «Во время пожара в толпах народа слышались нелепые обвинения в поджогах против
людей известной корпорации.
И вот утром, в один из ближайших
дней после пожара, к Бенни в редакцию явились два
человека, назвавшие себя «депутациею от молодого поколения».
Что за выгодную статью видели эти
люди в типографской работе и почему наборщичество казалось им, например, прибыльнее часовщичества, гравированья, золоченья и других ремесел, в которых женщина вполне может конкурировать с мужчиной? — это так и остается их тайною, а полицию это предпочтение типографского труда натолкнуло на подозрение, что тут
дело идет не о женском труде, не об обеспечении женщин, но об их сообщничестве по прокламаторской части.
Но с этими женщинами у Бенни тоже
дело не пошло, да и не могло идти, как не шли все его предприятия, потому что Бенни, которого простодушные
люди считали хитрым, был легкомыслен как дитя.
Было бы чересчур странно, чтобы революционный ржонд отрядил для самой щекотливой миссии в Россию
человека самого неопытного и держал его здесь, после того как он, с первых же
дней своего пребывания в России, прослыл шпионом и тем показал полнейшую свою неспособность к интриге.
Людям, удивлявшимся этой новой странной выходке Бенни, он отвечал, что не желает пользоваться привилегиею своего иностранного подданства и хочет принять на себя ту же самую степень наказания, какая будет определена всем русским подданным, осужденным с ним по одному
делу; но ходатайство Бенни о принятии его в русское подданство не удовлетворено, и он выслан за границу как иностранец.
— У вас и без меня много
дела. Есть
люди, опаснее меня раненные. Да и потом, кто знает, позволят ли?
Покойный Артур Бенни, испив до
дна горькую чашу уксуса и желчи, смешанных для него пылкими увлечениями его восторженной и альтруистической натуры и коварством злых
людей, маскировавших сочиняемыми на него клеветами собственную малость и ничтожество, пришел к тем же самым разочарованиям, какие видим в посмертных записках учителя его, Александра Герцена,
человека даровитейшего и тем не менее объявлявшего, будто он «создал в России поколение бесповоротно социалистическое».