Неточные совпадения
О ее родных говорили, что они «первые хозяины», и Варьке по ним везде
был почет, хоть и знали, что она
баба гулящая.
Зато уж старики и молчат, не упрекают
баб ничем, а то проходу не
будет от них; где завидят и кричат: «Снохач! снохач!» У нас погудка живет, что когда-то давненько в нашу церковь колокол везли; перед самою церковью под горой колокол и стал, колесни завязли в грязи — никак его не вытащить.
Смеху
было столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело
было. А там уж правда ли это или нет — за это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое дитя эту погудку расскажет, и обапольные
бабы нашим мужикам все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак смеются.
Бабы у нас бедовые, «разухабистые», что говорится; а Варька-бесстыжая на все дела
была первая.
Все согласились, что пора поднимать.
Бабы домашние стали собирать новый завтрак для молодых, а Варвара с дружками и другой свахой пошли к пуньке. День
был ясный, солнечный, и на дворе стояла оттепель.
Бог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно так говорила, чтоб вольготнее
было Насте, потому что у нас с испорченной
бабы, не то что с здоровой, — многого не спрашивают.
Исай Матвеевич с Костиком
выпили по третьему пропускному стаканчику, — закусили остатком огурца и сели в стороне, чтобы не мешать
бабам убирать со стола.
Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как
быть с пропажею
бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул: «Отопритесь, что ли?»
Сначала он, по барыниному настоянию, хотел
было произвести две реформы в нравах своих подданных, то
есть запретить ребятишкам звать мужиков и
баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носить юбки; но обе эти реформы не принялись.
— Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети — божье благословение. Дети
есть — значить божье благословение над тобой
есть, — рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. — Опять муж, — продолжала она. — Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит
бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.
Настя
была здоровехонька, стригла с
бабами овец, мяла пеньку, садила огород и, намаявшись день на воздухе, крепко засыпала покойным, глубоким сном.
А теперь, — прибавила
баба, — ребят, что ли, он жалеет, тоже двое ребятишек
есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать.
Это-то допрежь, как его жена допекала, так с
бабами, бывало, баловался;
была у него тож своя полюбовница, а нонче уж и этого не слыхать стало…
— Приравняла! — воскликнула Домна. — Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой
бабе впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так
есть кого.
Весь народ
был у церкви, и Настя с
бабами туда ходила, и Степан там
был.
Перед вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему
было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он
был очень пьян и не заметил трех
баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему, Степан
пел, но теперь он
пел дурно и беспрестанно икал.
— Т-с! что он играет? — сказала Домна. Ровняясь с
бабами, Степан
пел...
Ночью под самый Петров день у нас
есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого вечера собираются
бабы, ходят около деревень и
поют песни. Мужики молодые тоже около
баб.
Пошли
бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. «Иди с нами песни играть», — кричат ему. Он
было отказываться тем, что лошадей некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в свой табун. Мужики тоже рады
были Степану, потому что где Степан, там и забавы, там и песни любимые
будут. Степан остался, но он нынче
был как-то невесел.
А Степан через день, а через два уж непременно, должен
был ходить на ночь домой, чтоб утром там поделать все, что по домашнему быту требуется и чего
бабы не осилеют.
Дожали прокудинокие
бабы, поужинали и стали ложиться спать под крестцами, а Настя пошла домой, чтобы готовить завтра обед. Ночь
была темная, звездная, но безлунная. Такие ночи особенно хороши в нашей местности, и народ любит их больше светлых, лунных ночей. Настя шла тихая и спокойная. Она перешла живой мостик в ярочке и пошла рубежом по яровому клину. Из овсов кто-то поднялся. Настя испугалась и стала.
Купил полведра водки, заказал обед и пригласил мужиков. Пришли с
бабами, с ребятишками. За столом
было всего двадцать три души обоего пола. Обошли по три стаканчика. Я подносил, и за каждой подноской меня заставляли
выпивать первый стаканчик, говоря, что «и в Польше нет хозяина больше». А винище откупщик Мамонтов продавал такое же поганое, как и десять лет назад
было, при Василье Александровиче Кокореве.
Бабы всё такие же.
Есть очень приятные,
есть и такие, что унеси ты мое горе.
В верхней Гостомле, куда
была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу.
Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: «Стыдно, — говорит, — мне перед мужиками; велите
бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка, иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!» — заказывал старшина ребятам.
— Избаловалась
баба; а какая
была скромница в девках.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая
была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.