Неточные совпадения
А жаль,
что это
так, особенно у нас.
Наша публика
так еще молода и простодушна,
что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения.
Иные ужасно обиделись, и не шутя,
что им ставят в пример
такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали,
что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых…
Но, видно, Русь
так уж сотворена,
что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей.
Вы мне опять скажете,
что человек не может быть
так дурен, а я вам скажу,
что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают,
что кричат? А черт их разберет,
что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать,
так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А
что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан
так грозно на них прикрикнул,
что они вмиг разбежались.
Кругом было тихо,
так тихо,
что по жужжанию комара можно было следить за его полетом.
И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча,
такая черная,
что на темном небе она казалась пятном.
— Нам придется здесь ночевать, — сказал он с досадою, — в
такую метель через горы не переедешь.
Что? были ль обвалы на Крестовой? — спросил он извозчика.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг
такой густой пеленою,
что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях.
Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им
так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому
что фельдфебель говорит «здравия желаю»).
А поболтать было бы о
чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том,
что у нас
так мало записывают.
Он был
такой тоненький, беленький, на нем мундир был
такой новенький,
что я тотчас догадался,
что он на Кавказе у нас недавно.
А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет,
что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать,
так животики надорвешь со смеха…
— А
что ж
такое она пропела, не помните ли?
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все,
что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку,
что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга —
такая, как твоя, нипочем.
Сильная рука оттолкнула его прочь, и он ударился об плетень
так,
что плетень зашатался.
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все,
что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, —
такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
— В
таком случае я тебе ее достану, только с условием… Поклянись,
что ты его исполнишь…
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал,
что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея
такого милого мужа, как он, потому
что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а
что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите,
что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому
что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было.
Такой хитрец: ведь смекнул,
что не сносить ему головы, если б он попался.
Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса,
так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты.
Что за глаза! они
так и сверкали, будто два угля.
А ведь вышло,
что я был прав: подарки подействовали только вполовину; она стала ласковее, доверчивее — да и только;
так что он решился на последнее средство.
— Да, признаюсь, — сказал он потом, теребя усы, — мне стало досадно,
что никогда ни одна женщина меня
так не любила.
— Да, она нам призналась,
что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и
что ни один мужчина никогда не производил на нее
такого впечатления. Да, они были счастливы!
— Как это скучно! — воскликнул я невольно. В самом деле, я ожидал трагической развязки, и вдруг
так неожиданно обмануть мои надежды!.. — Да неужели, — продолжал я, — отец не догадался,
что она у вас в крепости?
— Надо вам сказать,
что Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь, по крайней мере я
так полагаю.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому
что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился
так редок,
что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело,
что я
так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь
такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было
так ясно и золотисто,
что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…
И точно,
такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском
так весело,
так ярко,
что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть
такая,
что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав,
что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», — и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы,
что жизнь не стоит того, чтоб об ней
так много заботиться…
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов,
так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням.
Но предание, несмотря на надпись,
так укоренилось,
что, право, не знаешь,
чему верить, тем более
что мы не привыкли верить надписям.
— Плохо! — говорил штабс-капитан, — посмотрите, кругом ничего не видно, только туман да снег; того и гляди,
что свалимся в пропасть или засядем в трущобу, а там пониже, чай, Байдара
так разыгралась,
что и не переедешь. Уж эта мне Азия!
что люди,
что речки — никак нельзя положиться!
Вот мы и свернули налево и кое-как, после многих хлопот, добрались до скудного приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и обведенных
такою же стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после узнал,
что правительство им платит и кормит их с условием, чтоб они принимали путешественников, застигнутых бурею.
— Оттого,
что это не в порядке вещей:
что началось необыкновенным образом, то должно
так же и кончиться.
Надо вам сказать,
что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а запастись женой не догадался раньше, —
так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был,
что нашел кого баловать.
Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас
так похорошела,
что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках…
Одно утро захожу к ним — как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати в черном шелковом бешмете, бледненькая,
такая печальная,
что я испугался.
Мы сидели на углу бастиона,
так что в обе стороны могли видеть все.
Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал,
что с ним заводят переговоры, — как не
так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только
что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало
таким, Бог ли
так меня создал, не знаю; знаю только то,
что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том,
что это
так.
Я надеялся,
что скука не живет под чеченскими пулями; — напрасно: через месяц я
так привык к их жужжанию и к близости смерти,
что, право, обращал больше внимание на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому
что я потерял почти последнюю надежду.
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно,
что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я
так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому
что в первый раз я слышал
такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, Бог даст, в последний…