Неточные совпадения
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал,
что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен;
а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Во-первых, с виду она была так стара, как не бывают никакие собаки,
а во-вторых, отчего же мне, с первого раза, как я ее увидал, тотчас же пришло в голову,
что эта собака не может быть такая, как все собаки;
что она — собака необыкновенная;
что в ней непременно должно быть что-то фантастическое, заколдованное;
что это, может быть, какой-нибудь Мефистофель в собачьем виде и
что судьба ее какими-то таинственными, неведомыми путами соединена с судьбою ее хозяина.
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука;
а только сидел, смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом,
что можно было побиться об заклад,
что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
Войдя в кондитерскую, я увидел,
что старик уже сидит у окна,
а собака лежит, как и прежде, растянувшись у ног его.
К
чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает жить и глядеть ясно на жизнь, о
чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте,
а между тем болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Старик, не заботясь ни о
чем, продолжал прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал,
что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его была на луне,
а не на земле.
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил,
что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем,
что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру.
А коли скоро умру, то к
чему бы, кажется, и писать записки?
Что за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять,
а за садом был большой, сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились…
Я не знал,
что сказать,
а она, пожалуй, и не поняла бы меня.
Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе,
а я только
что выскочил тогда в литераторы.
Я знал только,
что сын его, воспитывавшийся сначала у графа,
а потом в лицее, окончил тогда курс наук девятнадцати лет от роду.
Я написал об этом к Ихменевым,
а также и о том,
что князь очень любит своего сына, балует его, рассчитывает уже и теперь его будущность.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал,
что сын огорчает его дурным своим поведением;
что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но
что он решился наказать сына, попугать его,
а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Князь писал,
что вполне полагается на «своего добрейшего, благороднейшего Николая Сергеевича и в особенности на Анну Андреевну», просил их обоих принять его ветрогона в их семейство, поучить в уединении уму-разуму, полюбить его, если возможно,
а главное, исправить его легкомысленный характер и «внушить спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни».
Был тоже слух,
что князь решился удалить сына вовсе не за вину,
а вследствие каких-то особенных, эгоистических соображений.
Алеша болтал тоже иногда про какую-то графиню, за которой волочились и он и отец вместе, но
что он, Алеша, одержал верх,
а отец на него за это ужасно рассердился.
Мало того:
что три года тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром,
что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более
что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности,
а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том,
что Наташа на возрасте,
а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
Ну как в самом деле объявить прямо,
что не хочу служить,
а хочу сочинять романы,
а потому до времени их обманывал, говорил,
что места мне не дают,
а что я ищу из всех сил.
Послушай, Ваня,
а ведь я все-таки рад,
что твоя стряпня не стихами писана.
А ну-ка, ну-ка прочти! — заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и все мы после чаю уселись за круглый стол, — прочти-ка,
что ты там настрочил; много кричат о тебе!
«Хвалят человека, — думала она обо мне, —
а за
что — неизвестно. Сочинитель, поэт… Да ведь
что ж такое сочинитель?»
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого,
чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого;
а вместо того вдруг такие будни и все такое известное — вот точь-в-точь как то самое,
что обыкновенно кругом совершается.
Слог бы я выправил: я ведь хвалю,
а что ни говори, все-таки мало возвышенного…
А что, брат, ведь и второе издание, чай, будет?
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан.
А что, если б и ты?
А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах.
Чего глядеть-то!
— Или вот, например, табакерку дадут…
Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят.
А кто знает, может и ко двору попадешь, — прибавил он полушепотом и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, — или нет? Или еще рано ко двору-то?
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал,
а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке,
что любил делать при всяком удобном случае, — я, вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!),
а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ну, положим, хоть и писатель;
а я вот
что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то,
что роман сочинил; об этом и думать нечего;
а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
— Да уж поскорей ему звезду, папаша,
а то
что в самом деле, атташе да атташе!
— Ведь вот хорошо удача, Иван Петрович, — говорила она, —
а вдруг не будет удачи или там что-нибудь;
что тогда? Хоть бы служили вы где!
—
А вот
что я скажу тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, — я и сам это видел, заметил и, признаюсь, даже обрадовался,
что ты и Наташа… ну, да
чего тут!
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали,
а так, просто талант (я еще вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это
что ж за газета!).
На этом и остановились.
А через год вот
что было.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так,
что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде
чем вошел, — не оттого,
что не удалась мне моя карьера и
что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого,
что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию;
а оттого,
что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
Костюм мой был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, —
а все-таки далеко не похож был я на поэта, и в глазах моих все-таки не было ничего великого, о
чем так хлопотал когда-то добрый Николай Сергеич.
— Ну,
а что, как там у вас? — начал он снова. —
Что Б., все еще критику пишет?
— Ты к вечерне собиралась, Наташа,
а вот уж и благовестят, — сказала она. — Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошлась бы заодно.
Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая ты бледная; ровно сглазили.
Это еще последнее дело,
а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли,
что князь заподозрил твоего отца и мать,
что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
А когда отцы перестанут ссориться (потому
что они непременно перестанут ссориться) — тогда…
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и
что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними!
А вот
что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Да к тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться,
а потому непременно и во
что бы то ни стало положил расторгнуть нашу связь.
Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за этот дурной поступок нельзя будет,
а разве
что пожалеть.
—
А почему ж ты знаешь,
что невеста его так хороша и
что он и ею уж увлекается?
— Как! Сам же и сказал тебе,
что может другую любить,
а от тебя потребовал теперь такой жертвы?
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую,
а потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет.
Это еще и хорошо,
что я знаю,
что не скрыто от меня это;
а то бы я умерла от подозрений.
А что же я тогда буду делать?
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил),
что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним,
а сам злой и тщеславный!