Неточные совпадения
И глаза его блистали под беспокойными бровями, и худые щеки покрывались красными пятнами: всё
было согласно в чертах нищего: одна страсть владела его
сердцем или лучше он владел одною только страстью, — но зато совершенно!
— Плутовка! если бы ты знала, как ты прекрасна: разве у стариков нет
сердца, разве нет в нем уголка, где кровь кипит и клокочет? — а
было бы тебе хорошо! — если бы — выслушай… у меня
есть золотые серьги с крупным жемчугом, персидские платки, у меня
есть деньги, деньги, деньги…
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души
есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное
сердце билось бы для него одною благодарностью.
Она в самом деле отгадала: великие души имеют особенное преимущество понимать друг друга; они читают в
сердце подобных себе, как в книге, им давно знакомой; у них
есть приметы, им одним известные, и темные для толпы; одно слово в устах их иногда целая повесть, целая страсть со всеми ее оттенками.
Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую клятву и обдумывал исполнение; он готов
был ждать… он готов
был всё выносить… но сестра! если… о! тогда и она поможет ему… и без трепета он принял эту мысль; он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить невинное
сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он любил ее; — или не почитал ли он ненависть добродетелью?..
Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж за другого; на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными в постель; «она моя», говорил он — и слова его
были ветер, гуляющий в пустом черепе; он прижал невесту к груди своей — где на месте
сердца у него
была кровавая рана; призвали попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и выходя он заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых глаз его.
О, как Ольга
была прекрасна в эту первую минуту самопознания, сколько жизни, невинной, обещающей жизни,
было в стесненном дыханьи этой полной груди; где билось
сердце, обещанное мукам и созданное для райского блаженства…
У нее в
сердце уж не
было мщения: — теперь, теперь вполне постигла она весь ужас обещанья своего; хотела молиться… ни одна молитва не предстала ей ангелом утешителем: каждая сделалась укоризною, звуком напрасного раскаянья… «какой красавец сын моего злодея», — думала Ольга; и эта простая мысль всю ночь являлась ей с разных сторон, под разными видами: она не могла прогнать других, только покрыла их полусветлой пеленою, — но пропасть, одетая утренним туманом, хотя не так черна, зато кажется вдвое обширнее бедному путнику.
— Она думала об нем и боялась думать о любви своей; ужас обнимал ее
сердце, когда она осмеливалась вопрошать его, потому что прошедшее и будущее тогда являлись встревоженному воображению Ольги; таков
был ужас Макбета, когда готовый сесть на королевский престол, при шумных звуках пира, он увидал на нем окровавленную тень Банкуо… но этот ужас не уменьшил его честолюбия, которое превратилось в болезненный бред; то же самое случилось с любовью Ольги.
— О, разумеется, этого слишком много! — я недостоин даже приблизиться к тебе… я бы должен
был любоваться тобою как солнцем и звездами; ты прекрасна! кто спорит, но разве это дает право не иметь
сердца?
Вадим ехал скоро и глубокая, единственная дума, подобно коршуну Прометея, пробуждала и терзала его
сердце; вдруг звучная, вольная песня привлекла его внимание; он остановился; прислушался… песня
была дика и годилась для шума листьев и ветра пустыни; вот она...
Так
пел казак, шагом выезжая на гору по узкой дороге, беззаботно бросив повода и сложа руки. Конь привычный не требовал понуждения; и молодой казак на свободе предавался мечтам своим. Его голос
был чист и полон, его
сердце казалось таким же.
— Не сам ли он создал свое могущество? какая слава, если б он избрал другое поприще, если б то, что сделал для своей личной мести, если б это терпение, геройское терпение, эту скорость мысли, эту решительность обратил в пользу какого-нибудь народа, угнетенного чуждым завоевателем… какая слава! если б, например, он родился в Греции, когда турки угнетали потомков Леонида… а теперь?.. имея в виду одну цель — смерть трех человек, из коих один только виновен, теперь он со всем своим гением должен потонуть в пучине неизвестности… ужели он родился только для их казни!.. разобрав эти мысли, он так мал сделался в собственных глазах, что готов
был бы в один миг уничтожить плоды многих лет; и презрение к самому себе, горькое презрение обвилось как змея вокруг его
сердца и вокруг вселенной, потому что для Вадима всё заключалось в его
сердце!
Он знал, твердо
был уверен, что ее
сердце отдано… и навеки… Итак она для него погибла… и со всем тем, чем более страдал, тем меньше мог расстаться с своей любовью… потому что эта любовь
была последняя божественная часть его души и, угасив ее, он не мог бы остаться человеком.
Сильно бились
сердца их, стесненные непонятным предчувствием, они шли, удерживая дыхание, скользя по росистой траве, продираясь между коноплей и вязких гряд, зацепляя поминутно ногами или за кирпич или за хворост; вороньи пугалы казались им людьми, и каждый раз, когда полевая крыса кидалась из-под ног их, они вздрагивали, Борис Петрович хватался за рукоятку охотничьего ножа, а Юрий за шпагу… но, к счастию, все их страхи
были напрасны, и они благополучно приближились к темному овину; хозяйка вошла туда, за нею Борис Петрович и Юрий; она подвела их к одному темному углу, где находилось два сусека, один из них с хлебом, а другой до половины наваленный соломой.
Убийственная мысль как молния озарила ум бедного горбача; он отгадал в одно мгновение, кто
был этот второй голос, о ком так нежно заботилась сестра его, как будто в нем одном
были все надежды, вся любовь ее
сердца…
Всё ему!.. да знаешь ли, что он должен
быть доволен и десятою долею твоей нежности, что он не отдаст, как я, за одно твое слово всю свою будущность… о, да это невозможно тебе постигнуть… если б я знал, что на моем
сердце написано, как я тебя люблю, то я вырвал бы его сию минуту из груди и бросил бы к тебе на колена…
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни
было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его
сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые, мертвые листы!..
Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в
сердце Юрия первую любовь, изгладили в его
сердце первое впечатление… слава! вот его кумир! — война вот его наслаждение!.. поход! — в Турцию… о как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников корана!.. как счастлив он
будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! хват… лучше меня! помилуй бог!..
О это тайна! тайна, которую знает лишь он да бог, если богу
есть какое-нибудь дело до
сердца человеческого!..
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое
сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами,
были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно
было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее
сердце; ржавчина грызет железо, а
сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Сердце его забилось ожиданием; он начал подвигаться тише, стараясь произвесть как можно менее шуму и готовясь к отчаянному сопротивлению в случае неожиданного нападения хозяев этого мрачного жилища; даже если бы то
были существа бесплотные, духи зла и обмана!..
— О я вас знаю! Вы сами захотите потешиться его смертью… а что мне толку в этом! Что я
буду? Стоять и смотреть!.. нет, отдайте мне его тело и душу, чтоб я мог в один час двадцать раз их разлучить и соединить снова; чтоб я насытился его мученьями, один, слышите ли, один, чтоб ничье
сердце, ничьи глаза не разделяли со мною этого блаженства… о, я не дурак… я вам не игрушка… слышите ли…
Тяжко
было Вадиму смотреть на них, он вскочил и пошел к другой кибитке: она
была совершенно раскрыта, и в ней
были две девушки, две старшие дочери несчастного боярина. Первая сидела и поддерживала голову сестры, которая лежала у ней на коленах; их волосы
были растрепаны, перси обнажены, одежды изорваны… толпа веселых казаков осыпала их обидными похвалами, обидными насмешками… они однако не смели подойти к старику: его строгий, пронзительный взор поражал их дикие
сердца непонятным страхом.
Несмотря на это, их растащили; но вдруг она вскрикнула и упала; отец кинулся к ней, с удивительной силой оттолкнул двух казаков — прижал руку к ее
сердцу… она
была мертва, бледна, холодна как сырая земля, на которой лежало ее молодое непорочное тело.
Если б в эту минуту закричали ему на ухо, что сам грозный Пугачев в 30 шагах, то несчастный еще подумал бы: оставить ли этот неоцененный ужин и спастись — или утолить голод и погибнуть!.. у него не
было уже ни ума, ни
сердца — он имел один только желудок!
Ее материнское
сердце сжалось, но вскоре мысль, что он не вытерпит мучений до конца и выскажет ее тайну, овладела всем ее существом… она и молилась, и плакала, и бегала по избе, в нерешимости, что ей делать, даже
было мгновенье, когда она почти покушалась на предательство… но вот сперва утихли крики; потом удары… потом брань… и наконец она увидала из окна, как казаки выходили один за одним за ворота, и на улице, собравшись в кружок, стали советоваться между собою.