Неточные совпадения
Измученный тобою, он должен будет привесть сюда
твоего суженого, оберста… оберста Балтазара фон Вердена, который несколько лет тому назад видел тебя во сне, умирает от любви по тебе, странствует везде, чтобы тебя отыскать; сражается, проливает кровь и бедствует, лишь бы получить
руку и сердце
твое.
— Спаси дочь мою! — закричала баронесса Адольфу умоляющим голосом. — Поручаю ее тебе, сдаю на
твои руки, как будущую
твою супругу. Не оставь ее; может быть, завтра у ней не станет матери.
— Густав! — закричал русский офицер. — Именем Луизы остановись. (Будто околдованный этими словами, Густав опустил
руку.) Видишь, храбрые
твои товарищи сдаются в плен.
— Отступника! с разбойниками! Вот чем платят ныне тому, который на
руках своих принимал тебя в божий мир, отказался от степеней и чести, чтобы ухаживать за тобою! И я сам не хуже
твоего Бориса Шереметева умел бы ездить с вершниками [Вершник — всадник.], не хуже его управлял бы ратным делом, как ныне правлю словом Божиим; но предпочел быть пестуном сына…
Она вооружила
руку мою на злодеяние, привела меня под плаху, перебросила в скит
твой, гнездо заблуждения и невежества, и заставила двенадцать лет шататься из края в край безродным сиротою.
— Благое же начало ты этому спасению сделал, послав своего старца в стан русский под Новый Городок с подметным письмом! Чего лучше? В нем обещал предать меня, обманщика, злодея, беглеца, прямо в
руки палача Томилы. Я копаю русским яму; голову мою Шереметев купил бы ценою золота; сам царь дорого бы заплатил за нее! И за эту кровную услугу ты же требовал награды: не тревожить
твоих домочадцев зарубежных. То ли самое писал ты тогда?
— Я и ныне пришел тебе то же предложить: вот путь к
твоему спасению. А буде не послушаешь, я должен тебя извести; да, я должен тогда сам, своими
руками, предать ослепленного, засуетившегося, достойной казни. Одна строка
твоему же Шереметеву — и ты пропал.
— Царевна София Алексеевна, с малолетства подруга
твоей матери, взяла тебя на свои
руки, когда тебе минуло десяток лет. Как она тебя любила, ты сам знаешь. Сына нельзя более любить.
— Такие люди, как ты, — сказал Паткуль, положив ему
руку на плечо, — нужны мне при тамошнем дворе. Там можешь продолжать служить мне и России. Здесь, в армии, пост мой кончился, и с этим изменяется
твоя должность. Доволен ли ты?
Твой дед держал в костеневшей
руке завещание; из другой только что выпало перо.
Так кончился разговор, открывший многое Густаву. Нельзя выразить мучительное положение, в котором он провел целый день между мечтами о счастии, между нетерпением и страхом. Иногда представлялась ему Луиза в тот самый миг, когда она, сходя с гельметского замка, с нежностью опиралась на его
руку и, смотря на него глазами, исполненными любви, говорила ими: «Густав, я вся
твоя!» То гремело ему вслух имя Адольфа, произнесенное в пещере, или виделось брачное шествие брата его с Луизой…
При этом имени Густав вздрогнул, потер себе лоб
рукою, озирался, как бы не знал, где он находится и что с ним делается. Паткуль повторил ему свое замечание, и он схватил опять записку Луизы. Действительно была на ней следующая отметка: «Я читал это письмо и возвращаю его по принадлежности. Будь счастлив, Густав, повторяю, — вместе с Луизою. Благодарю Бога, что еще время. Давно бы открыться тебе брату и другу
твоему Адольфу Т.».
— Открою тебе более, — продолжал этот, — но прежде выслушай, а потом буди
твой суд над нами. Во время осады Мариенбурга злой раскольник дал мне знать письмом, что в крепости скрывается Последний Новик под личиною шведа Вольдемара из Выборга. Все приметы Новика были верно списаны; злодейство его было мне ведомо: злодей был в моих
руках, и я сам дал ему свободу.
— Его завещанием, которого сделали меня исполнителем воля фельдмаршала и сам Бог! Пусть очи
твои сами удостоверят тебя в истине слов моих. Вот завещание, писанное
рукою Семена Ивановича: она должна быть тебе известна.
„Смерть! скорее смерть! — воскликнул Паткуль задыхающимся голосом; потом обратил мутные взоры на бедную девушку, стал перед ней на колена, брал попеременно ее
руки, целовал то одну, то другую и орошал их слезами. — Я погубил тебя! — вскричал он. — Я, второй Никласзон! Господи! Ты праведен; Ты взыскиваешь e меня еще здесь. О друг мой,
твоя смерть вырвала из моего сердца все чувства, которые питал я к другой. Роза! милая Роза! у тебя нет уже соперницы: умирая, я принадлежу одной тебе”.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой — семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную, больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В
руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
То было осенью унылой… // Средь урн надгробных и камней // Свежа была твоя могила // Недавней насыпью своей. // Дары любви, дары печали — //
Рукой твоих учеников // На ней рассыпаны лежали // Венки из листьев и цветов. // Над ней, суровым дням послушна, — // Кладбища сторож вековой, — // Сосна качала равнодушно // Зелено-грустною главой, // И речка, берег омывая, // Волной бесследною вблизи // Лилась, лилась, не отдыхая, // Вдоль нескончаемой стези.
Неточные совпадения
Стародум(целуя сам ее
руки). Она в
твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание
твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве ему и умереть нельзя? Нет, сударыня, это
твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе волю. Дядюшка-де человек умный; он, увидя меня в чужих
руках, найдет способ меня выручить. Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка
твой, конечно, не воскресал.
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его
руку. — Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на
твоей стороне.
— Отчего же? Я не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его
руку. — Если б даже худшие предположения
твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Да, ты овладел мною, и я
твоя, — выговорила она наконец, прижимая к своей груди его
руку.