Неточные совпадения
День прошел в отдохновении. В стане молились, пировали, пели песни, меняли и продавали добычу. Офицеры разбирали по
рукам пленников и пленниц, назначали их в подарок родственникам и друзьям, в России находившимся, или тут же передавали, подобно ходячей монете, однокорытникам, для которых
не было ничего заветного.
— Пустяки! Московиты ломят всегда прямо и
не умеют пользоваться извилинами: я знаю их хорошо! — вскричал Шлиппенбах и, видя, что другой полковник хотел что-то представить ему, махнул с нетерпением
рукой и поскакал вперед.
Все творят крестное знамение и, как будто оживленные благодатию, несутся за вождем, которому никто
не имеет силы противиться. Вера сильна в душах простых. Неприятель сдержан, и вскоре бой восстановлен. Вадбольский творит чудеса и, как богатыри наших сказок, «где махнет
рукой, там вырубает улицу, где повернется с лошадью, там площадь». Конница неприятельская опозорена им; но то, что он выигрывает над нею, похищает у него славная пехота шведская. И ему
не устоять, если
не приспеет помощь!..
Ныне принадлежала она бабке Ганне, как звали ее в округе по ремеслу ее;
не одна сотня людей вошла в мир через ее
руки.
Старушка дрожащими иссохшими
руками схватилась за подарки,
не зная, за который прежде приняться; потом бросилась было целовать
руку у маркитантши.
Ильза, вошедши в комнату, подняла сухощавую
руку над головой Аделаиды, наклонившейся в глубоком смирении, и,
не зная, какое приличное варварское имя дать волшебнице, нашлась, однако ж, следующим образом...
Как скоро он явится в замок, улови его, хватай,
не выпуская из
рук, щекочи и
не давай ему покоя.
—
Не отравляй устами порочными святой награды моего друга, — перебил Конрад, —
не прикасайся к чистому венку его
рукою, оскверненною злодеяниями. Ильза! ты
не имела никогда родины.
— Русские бегут! нет спасения! — продолжала Ильза, ломая себе
руки. — Злодей будет торжествовать! злодей заочно насмеется надо мной!.. Оставайся ты, слепец, один: меня оставило же Провидение! Что мне до бедствий чужих? Я в няньки
не нанималась к тебе. Иду — буду сама действовать! на что мне помощь русских, Паткуля; на что мне умолять безжалостную судьбу? Она потакает злодеям. Да, ей весело, любо!
— Пускай бегут женщины! — возразил с твердостию Адольф. — Мое место здесь, возле тебя, пока смерть
не выбила оружия из
рук наших.
— Спаси дочь мою! — закричала баронесса Адольфу умоляющим голосом. — Поручаю ее тебе, сдаю на твои
руки, как будущую твою супругу.
Не оставь ее; может быть, завтра у ней
не станет матери.
Луиза, пришед в себя, хотела говорить —
не могла… казалось, искала кого-то глазами, рыдая, бросилась на грудь матери, потом на
руки Бира, и, увлеченная им и Адольфом, отнесена через сад к мельничной плотине, где ожидала их карета, запряженная четырьмя бойкими лошадьми. Кое-как посадили в нее Луизу; Адольф и Бир сели по бокам ее. Экипаж помчался по дороге к Пернову: он должен был, где окажется возможность, поворотить в Ринген, где поблизости баронесса имела мызу.
Густав ничему
не внимал: отчаянным ударом палаша выбил он шпагу из
рук его, худо приготовившегося.
«Чем
не шутит черт, превратясь в амура! — думал он. — Соседка ведет на меня атаку по форме. Aгa! да вот и цидулка [Цидулка — письмо, весточка (укр.).] пала ко мне в
руку. Конечно, назначение места свидания!»
Со страхом пополам решился Голиаф отдаться в плен своей Цирцее [Цирцея — в греческой мифологии волшебница с острова Эя. Иносказательно: обворожительница.], которая, осторожно притворив за собою дверь и
не выпуская его из
рук, села на кресла и посадила его к себе на колена.
Аделаида упрашивала, умоляла его жалобным голосом, чтобы он отпустил к ней ее суженого, целовала его с нежностию, целовала даже его
руки; но когда увидела, что лукавый карла
не хотел понимать этих красноречивых выражений и
не думал выполнить волю благодетельной волшебницы, тогда, озлобясь, она решительно стала требовать у него жениха, фон Вердена, щекотала, щипала малютку немилосердо.
— Умереть ей когда-нибудь надо было, — говорит сама с собою Ильза, — но черное пятно на виске
не тень. Злодейская
рука ее убила!
В каком-то безумном молчании Ильза смотрела на старушку; но, когда услышала, что солдаты ругаются над ее сыном, природное чувство
не любви — нет! — но крови пробудилось в ней — и она оттолкнула
рукой солдата, вооруженного головнею.
— Отступника! с разбойниками! Вот чем платят ныне тому, который на
руках своих принимал тебя в божий мир, отказался от степеней и чести, чтобы ухаживать за тобою! И я сам
не хуже твоего Бориса Шереметева умел бы ездить с вершниками [Вершник — всадник.],
не хуже его управлял бы ратным делом, как ныне правлю словом Божиим; но предпочел быть пестуном сына…
Не пришел ли вложить снова в
руку мою нож, из нее выпавший?
Теперь, думаешь, эта
рука не отроческая, отвердела в несчастиях, искусилась в делах крови —
не сделает промаха.
— Благое же начало ты этому спасению сделал, послав своего старца в стан русский под Новый Городок с подметным письмом! Чего лучше? В нем обещал предать меня, обманщика, злодея, беглеца, прямо в
руки палача Томилы. Я копаю русским яму; голову мою Шереметев купил бы ценою золота; сам царь дорого бы заплатил за нее! И за эту кровную услугу ты же требовал награды:
не тревожить твоих домочадцев зарубежных. То ли самое писал ты тогда?
— Я и ныне пришел тебе то же предложить: вот путь к твоему спасению. А буде
не послушаешь, я должен тебя извести; да, я должен тогда сам, своими
руками, предать ослепленного, засуетившегося, достойной казни. Одна строка твоему же Шереметеву — и ты пропал.
— Кому ж иному может служить русский? Иссуши, Матерь Божия,
руку того, кто поднимет ее на помощь врагам отечества! И ты, если истинный христианин, если любишь святую Русь, должен
не губить меня, а помогать мне.
Легче отсохни и моя правая
рука, чтоб я
не мог ею сотворить крестное знамение!
Глаза Владимира остановились на подписи. Равнодушный к имени Софии в устах коварного старца, он теперь приложился устами к этому имени, начертанному ее собственной
рукой. Как часто эта
рука ласкала его!.. Тысячи сладких воспоминаний втеснились в его душу; долго, очень долго вилась цветочная цепь их, пока наконец
не оборвалась на памяти ужасного злодеяния… Здесь он, как бы опомнившись, повел ладонью по горевшему лбу и произнес с ужасом...
Скажи ей, что милости Софии Алексеевны к сироте для меня незабвенны и дороги; что я лобызаю ее
руки, обливаю их горячими слезами; что я ей предан по гроб, но… ее
не послушаюсь!
— Нет…
не может быть!.. ты
не отец мне. — Потом, в судорожном движении схватив Конрада за
руку, прибавил тихо: —
Не выдержу! пойдем отсюда, Конрад!.. я продрог до костей…
Не было ответа; но спрашивавший прочел его в тревожной душе своей. Дипломат смешался, хотел сказать что-то слепцу, все еще сидевшему на одном месте, но, встретив также на лице его укор своей совести, спешил, схватя Владимира за
руку, удалиться от доказчиков преступления, которое, думал он, только Богу известно было.
Не смели говорить, что я уступил или продал своего сына, ибо временщик по власти своей мог тогда зажать рот железною
рукой; однако ж самые приближенные Нарышкиных намекали мне глазами и усмешкою о том, что я желал скрыть.
Элиас, умевший мастерски подписывать под разные
руки, подмахнул под
руку барона Фридриха так искусно, что лучшие приятели его
не могли в подписи усомниться.
Но
рука незнакомая, и подписи
не видно!
— Успокойся, друг мой! — сказал этот, пробежав ее, и потом, ласково взяв
руку своего племянника, прибавил: — Ты прочел
не всю записку. Взгляни: вот отметка, сделанная
рукою твоего благороднейшего брата. Всмотрись хорошенько. Успокойся, прошу тебя именем Луизы.
При этом имени Густав вздрогнул, потер себе лоб
рукою, озирался, как бы
не знал, где он находится и что с ним делается. Паткуль повторил ему свое замечание, и он схватил опять записку Луизы. Действительно была на ней следующая отметка: «Я читал это письмо и возвращаю его по принадлежности. Будь счастлив, Густав, повторяю, — вместе с Луизою. Благодарю Бога, что еще время. Давно бы открыться тебе брату и другу твоему Адольфу Т.».
Взглянув на Густава с усмешкой, как бы
не доверяя ему, Паткуль начал читать вслух по порядку листы, бывшие у него в
руках...
„Друг мой! мне и плакать
не велят, — сказала Луиза, сжимая мою
руку.
„Немножко!” — отвечала Луиза и едва
не упала на мои
руки; но грозный взор матери оживил ее.
— Безумный! — перебил с сердцем Паткуль. — Что обещал ты мне? Разве
не имеешь в собственных
руках залога своего спокойствия? Начинаю сомневаться, достоин ли ты его.
Не прерывай меня или я сам замолчу.
— Но это еще
не беда! — воскликнул Вульф, потирая себе
руки. — Наши проучат их за дерзкую попытку; наши ощиплют это воронье стадо.
Кете бросила на цейгмейстера умоляющий взгляд, схватила его за
руку — и слово ужасное, готовое вырваться из уст его,
не было произнесено.
Служанка, открыв заплывшие от полноты глаза и стиснув передник в
руках своих, осталась в этом положении: от ужаса она
не могла набрать голосу на ответ.
— Посмотрим, как меня
не впустят! — кричала вытянутая, сухощавая женщина, в шелковой кофте радужного цвета, в чепчике, смятом на один бок. — Меня! — повторила она, подперши
руки в бока. — Жену первого торговца в Лифляндии! меня, Сусанну Сальпетер!
С веселым лицом явился он на квартиру пастора. Последний одет был по-праздничному; все в комнате глядело также торжественно. Подав дружески
руку Вульфу, Глик спросил его о необыкновенном шуме, слышанном ночью. (За домами
не видать было сделанного в стене пролома.) Шутя, отвечал цейгмейстер...
— Сдача? Слава богу! — воскликнул пастор и в благоговении, сложив
руки на грудь, прочитал про себя молитву. —
Не отложить ли нам свадьбу до заключения мира?
Сильные
руки схватили Владимира,
не дав ему образумиться, посадили кое-как на лошадь и туго привязали к ней.
Владимир взял ее и прочел на ней следующие строки,
рукою фельдмаршала написанные: «Спасайся, беги в Чудь, в Польшу, куда хочешь; только в России
не показывайся.
Он лишился единственного своего товарища, слепца, восемь лет ходившего с ним
рука об
руку, восемь лет бывшего единственным его утешением; он разлучен с Паткулем, который один мог бы помочь ему и
не знал безвременья для слова правды и добра перед царями; обманут он в минуты лучших, сладчайших своих надежд — у порога родины немилосердо оттолкнут от нее на расстояние безмерное.
— Мщение! — вскричал Владимир, разбив свои гусли. — На что вы мне теперь? Вы
не выражаете того, что я чувствую. Мщение! — сказал он Немому, расставаясь с ним и пожав ему
руку пожатием, в котором теплилась последняя искра любви к ближнему. Добрый Немой,
не понимая его, с жалостию смотрел на него, как на больного, которого он
не имел средств излечить, крепко его обнял и проводил со слезами. После него и Немой остался на мызе круглою сиротою!..
Ноги у ней были отбиты; одною
рукой она
не владела; земля подернула губы ее.
Рукою злодейскою
не смел он сотворить крестного знамения.