Неточные совпадения
— И та и другие идут без зова, Никита Иванович!
Дни наши в руце Божией: ни одной иоты не прибавим к ним, когда они сочтены. Верь, и моему земному житию предел близок: сердце вещун, не обманщик. Лучше умереть, чем замирать всечасно. Вчера я исповедался отцу духовному и сподобился причаститься святых тайн; ныне, если благословит Господь, исполню еще этот долг христианский. Теперь хочу открыть тебе душу свою. Ты меня давно знаешь, друг, но знаешь ли, какой тяжкий грех лежит
на ней?
В свите генерал-вахтмейстера находится Вольдемар из Выборга. Нынешний
день он в шведском мундире,
на коне и с оружием. Генерал, шутя, называет его своим лейбшицом [Лейбшиц — телохранитель, сберегательный стрелок или денщик. — См. Воинский Устав.]. Вольдемар усмехается
на это приветствие, и в черных глазах его горит дикий пламень, как у волка
на добычу в темную ночь.
Шведы, не в состоянии будучи противиться силам неприятеля, беспрестанно возрастающим, как головы гидры, и сделав уже свое
дело, образуют каре и среди неприятеля, со всех сторон их окружающего, отступают медленно, как бы
на ученье.
Тела трех храбрых полковников, убитых в гуммельсгофском сражении, преданы земле
на том самом месте, которое завоевал для них герой этого
дня. Оно тогда ж обделано дерном;
на нем поставлены камень и крест. И доныне, посреди гуммельсгофской горы, зеленеет холм, скрывающий благородный прах; но камня и креста давно уже нет
на нем.
— По крепкому наказу твоему подбирать все, что простачки роняют, я наполнил тебе со вчерашнего
дня мешочек вестей. Придумай сама,
на что они тебе годятся.
Помешанная
на гаданьях и волшебстве,
дева была вне себя, услышав, что Ганне привела к ней ту самую ворожею, которая за год тому назад обещала ей суженого, богатого, знатного, пригожего, только что не с крылышками, и теперь, отправляясь за тридевять земель, мимоходом принесла ей вести, по приказанию благодетельной волшебницы, об ее суженом оберсте.
В самом
деле послышался крик женщины: несколько русских солдат всунули уже головы в окошки дома и вглядывались, какою добычею выгоднее воспользоваться. Адольф, забыв все
на свете, поспешил, куда его призывали. Баронессу застал он
на террасе; Луизу, полумертвую, несли
на руках служители.
— Но я не пришел мстить вам за вашу насмешку; я пришел только выполнить слово русского генерала, назначившего в вашем доме свою квартиру
на нынешний и завтрашний
день, и еще, — прибавил он с усмешкою, — выполнить обещание доктора Зибенбюргера: доставить к вам Паткуля живьем.
За столом, подле Паткуля, сидели с одной стороны хозяйка, с другой Аделаида Горнгаузен. Последняя, видимо, искала этого почетного места. Победив свою сентиментальную робость, она решилась во что бы ни стало вручить своему соседу роковое послание, потому что начинало смеркаться и
день ускользал, может быть, с ее счастием. Паткуль заметил ее особенное к нему внимание, слышал даже, что его легонько толкало женское колено, что
на ногу его наступила ножка.
— Подожди еще гореть ты, Ринген! подожди, пока месть Елисаветы Трейман не погуляла в тебе! — говорила Ильза, приближаясь вторично в один и тот же
день к Гельмету. Поутру она была пешая: теперь катила
на своей походной тележке, далеко упреждавшей о себе стуком по битой дороге. Стражи окликнули маркитантшу; но, узнав любимицу свою, тотчас ее пропустили и доложили ей именем Мурзенки, что он, взяв проводника, поскакал опустошать окрестные замки и что к утру ждет ее в Рингене.
Следующий
день должен был их увидеть
на мызе господина Блументроста, близ Долины мертвецов.
Из роду князей Мышитских, наученный искусству красноречия в Киевской академии и всем приемам ухищренной политики при дворе коварной Софии, которой был он достойным любимцем, умевший поставить себя
на степень патриарха поморских раскольников, он знал очень хорошо, с кем имеет
дело, и потому оправлял свое лицемерие, властолюбие и вражду к роду Нарышкиных в сладкую, витиеватую речь, в чувства любви, признательности и святости.
— Помню еще, как ты, статный, гордый, красивый, бегал по теремам Софии Алексеевны. Словно теперь вижу, как ты стоял перед ней
на коленах, как она своей ручкой расчесывала кудри твои. О! как вилось тогда около нее вверх твое счастие, будто молодой хмель около киевской тополи! А теперь… худ, состарился, не дожив века… в басурманской одежде, бос… Господи! легче было б мне ослепнуть до
дня сего. (Тут Денисов утер слезы, показавшиеся
на его глазах.)
— Отступника! с разбойниками! Вот чем платят ныне тому, который
на руках своих принимал тебя в божий мир, отказался от степеней и чести, чтобы ухаживать за тобою! И я сам не хуже твоего Бориса Шереметева умел бы ездить с вершниками [Вершник — всадник.], не хуже его управлял бы ратным
делом, как ныне правлю словом Божиим; но предпочел быть пестуном сына…
Я, владыка и брат их, старец, глядящий в гроб, вместо того, чтобы последние
дни жизни моей провести в молитве и изготовиться ко
дню предстоящего нам всем Страшного суда, — я таскаюсь по чужим землям, где
на каждом шагу или встречают меня соблазны, укоризны и оскорбления, или готовится мне насильственная смерть.
Из могилы подам голос, что я был враг Нарышкиным и друг Милославским не словом, а
делом; что я в царстве Петра основал свое царство, враждебное ему более свейского [Свейское — шведское.]; что эта вражда к нему и роду его не умерла со мною и с моим народом; что я засеял ее глубоко от моря Ледовитого до Хвалынского [Хвалынское море — имеется в виду Каспийское море.], от Сибири до Литвы, не
на одно,
на несколько десятков поколений.
— Надевайте-ка своих жаворонков
на голову и выслушайте меня. Мне есть до фельдмаршала Бориса Петровича слово и
дело; царю оно очень угодно будет; узнает о нем, так сердце его взыграет, аки солнышко
на светлое Христово воскресенье.
Генерал-кригскомиссар, со своей стороны, поздравил его тем, что велел составить счет, сколько затрачено им собственных денег из усердия к пользе общего
дела, назначил ему богатую награду, обеспечивавшую его
на всю жизнь; но советовал ему скорее удалиться в Саксонию, куда обещал дать ему рекомендательные письма.
На днях начнется его осада.
«В 16… году…
дня (писал Кропотов), во время кратковременной отлучки моей из дому, жена, после трудных родов, произвела
на свет сына, нареченного Владимиром, по обычаю наших предков, именем святого, приходящего в осьмой
день.
Нечаянно увидел он дитя
на руках у мамки, долго любовался им и стал находить в нем сходство с князем Васильем Васильевичем Голицыным [Голицын Василий Васильевич (1643–1714) — фаворит царевны Софьи Алексеевны, в период ее правления фактически руководил всеми государственными
делами; ввел некоторые преобразования во внутреннем устройстве государства, содействовал отмене местничества и пр.].
— Справедливо многое, что здесь описано, — сказал Владимир, читавший доселе выписку из завещания Кропотова с жадным и грустным вниманием. — Пригожая, добрая женщина, подарившая мне гусли, и теперь представляется мне, как в сновидении; но и теперь скажу: она не была моя мать. Выслушайте, что открыл мне сам Андрей Денисов, встретившийся со мною
на днях в хижине здешнего лесника.
— Трудно решать
дело,
на которое, по чувствам нашим, мы можем смотреть с разных точек.
— Нет, помни его, запиши его в своем сердце; он для тебя
день счастия. Тише! не говори ничего и отвечай только
на мои вопросы. Кто встретил тебя тогда?
— О! это
дело иное, друг мой! Политика неразборчива
на средства, лишь бы они вели к предположенной цели. Часто ласкает она существа, которые и задавить гадко. Но мы не философствовать, а просто рассказывать намерены: возвратимся же к нашему рассказу.
Он казался довольным; но осадка мести лежала
на дне сердца его, и стоило только дать ему сильный толчок, чтобы возмутить ядовитый настой.
Теперь моя помощь вам нужнее, говорил он, и оправдал свои слова
на деле.
Так кончился разговор, открывший многое Густаву. Нельзя выразить мучительное положение, в котором он провел целый
день между мечтами о счастии, между нетерпением и страхом. Иногда представлялась ему Луиза в тот самый миг, когда она, сходя с гельметского замка, с нежностью опиралась
на его руку и, смотря
на него глазами, исполненными любви, говорила ими: «Густав, я вся твоя!» То гремело ему вслух имя Адольфа, произнесенное в пещере, или виделось брачное шествие брата его с Луизой…
Утром следующего
дня Паткуль пришел к нему с бумагою, только что полученною от Ильзы
на имя господина Блументроста. Принесший ее был чухонский крестьянин, которому заплачены были за эту услугу большие деньги, с обещанием такой же награды при доставлении.
Причиною тому чудесные происшествия, случившиеся в семействе Зегевольд, и поспешность, с которою я извещаю вас о них: они перевернули весь дом вверх
дном, вскружили мне голову до того, что я не в состоянии ныне классифировать порядочно ни одно растение, и так деспотически мною управляют, что я, не имея бумаги, принужден выдирать
на письмо к вам листы из флоры, которую составил было во время моего путешествия от Гельмета до Дерпта.
A вы знаете, мой любезнейший друг, что женский пол этого рода, бывший доселе у нас неизвестным, почитали только дикорастущим
на берегах Каспийского моря…» — Тут Паткуль, потеряв терпение, пожал плечами и сказал: — Спешит же чудак уведомить о
делах фамилии Зегевольд!
День уже вечерел; черные тучи собрались со всех сторон и повисли над храмом; бушевал ветер, и оторванный лист железа
на кровле, стоная, раздирал душу.
Наступило утро следующего
дня. Высокий цейгмейстер с трепетом сердечным стоял уже у кабинета пасторова, осторожно стукнул в дверь пальцами и
на ласковое воззвание: «Милости просим!» — ворвался в кабинет. Глик сидел, обложенный книгами всякого размера, как будто окруженный своими детьми разного возраста. Не успел он еще оглянуться, кто пришел, как приятель его сжимал уже его так усердно в своих объятиях, что сплющил уступы рыже-каштанового парика, прибранные с необыкновенным тщанием.
— Мы, изменники, в
дела ваши, в
дела верных, нелицемерных сынов отечества, не мешаемся! — сказал пастор, стараясь удерживать свой гнев при виде уступаемой ему спорной земли. — Мы, вот изволите знать, бредим иногда от старости; нами, прости господи, обладает иногда нечистый дух. (Тут пастор плюнул.) Несмотря
на это, мы думаем о
делах своих заранее. Грете! Грете!
Однако ж
дело не в том: через десять человек Великий Алексеевич посмотрел
на меня своими быстрыми черными глазами, врезавшимися в моем сердце, как будто хотел сказать: вот этот человек знал бы, как меня приветствовать!
Кабы пришли
на помине странствующие музыканты… тогда б — и
дело в шляпе.
Недолго смеялась Кете; недолго была она беззаботна: будущий комендант Мариенбурга заговорил о женитьбе и просил вычеркнуть три мучительные недели из назначенного до нее срока. Пастор призадумался.
На беду Кете, пришел в минуту этого раздумья мариенбургский бургомистр и, узнав, о чем шло
дело, советовал отложить брачное торжество до окончания войны.
— Вот в первый раз приход хочет быть умнее своего пастора! Я не глупее других; знаю, что делаю, — сказал он с сердцем и, сидя
на своем коньке, решил: быть брачному торжеству непременно через двадцать
дней. Никакие обстоятельства не должны были этому помешать. — Только с тем уговором, — прибавил он, — чтобы цейгмейстер вступил в службу к Великому Алексеевичу, в случае осады русскими мариенбургского замка и, паче чаяния, сдачи оного неприятелю. — Обещано…
Вечером того же
дня пришло в местечко известие, что отряд Брандта, вышедший из Мариенбурга, не нашел
на розенгофском форпосте ничего, кроме развалин, и ни одного живого существа, кроме двух-трех израненных лошадей; что Брандт для добычи вестей посылал мили за три вперед надежных людей, которые и донесли о слышанной ими к стороне Эмбаха перестрелке, и что, вследствие этих слухов, отряд вынужден был возвратиться в Менцен и там окопаться.
— Генрих! — сказал жалобным голосом какой-то голяк с фиялковым носом и небритой бородой. — Вспомни, как мы
на Иванов
день, под вывескою лебедя, чокнули наши чары; что обещал ты мне тогда?
Решиться
на что-нибудь надо скорее. Русские в тот же
день или, по крайней мере, в следующий должны подойти к Мариенбургу, и тогда отнята всякая возможность попасть в замок.
В следующие
дни прорыты апроши [Апрош — ров, траншея, подход.] с трех сторон залива, в котором стоял остров с замком;
на берегу зашевелилась земля; поднялись сопки, выше и выше; устроены батареи, и началась осада; двадцать
дней продолжалась она.
Несмотря
на это, хладнокровие Шереметева, принявшего
на себя управление осады, не изменялось: он знал, с кем имеет
дело.
В один
день, когда русский военачальник с высоты, им осиленной, вперил орлиные взоры
на башни Мариенбурга, уже не так бойко поговаривавшие, пришли доложить ему, что один раненый рядовой имеет объявить ему слово и
дело.
В самом
деле, русские
на нескольких плотах подъехали с разных сторон к острову. Встреча была ужасная. Блеснули ружья в бойницах, и осаждавшие дорого заплатили за свою неосторожность. Сотни их пали. Плоты со множеством убитых и раненых немедленно возвратились к берегу. Из стана послан был офицер шведский переговорить с Вульфом, что русские не
на штурм шли, а только ошибкою, ранее назначенного часа, готовились принять в свое заведование остров.
— Ваш зять порядочно натрубил нам в уши: три недели не дал он нам покоя своею музыкою и недавно еще задал нам порядочный концерт. Надо бы отплатить ему ныне тем же, — прибавил он, смотря значительно
на госпожу Вульф, — но мы не злопамятны. Пусть увенчают его в один
день и лавры и мирты, столько завидные!
В эту самую минуту среди замка вспыхнул огненный язык, который, казалось, хотел слизать ходившие над ним тучи; дробный, сухой треск разорвал воздух, повторился в окрестности тысячными перекатами и наконец превратился в глухой, продолжительный стон, подобный тому, когда ураган гулит океан, качая его в своих объятиях; остров обхватило облако густого дыма, испещренного черными пятнами, представлявшими неясные образы людей, оружий, камней; земля задрожала; воды, закипев, отхлынули от берегов острова и, показав
на миг
дно свое, обрисовали около него вспененную окрайницу; по озеру начали ходить белые косы; мост разлетелся — и вскоре, когда этот ад закрылся,
на месте, где стояли замок, кирка, дом коменданта и прочие здания, курились только груды щебня, разорванные стены и надломанные башни.
Владимир понял тотчас, в чем состояло
дело; с важностью обошел вокруг живописного кладбища, стал потом
на средине и воскликнул громовым голосом...
Он поведал им, что антихрист народился уже тридцать лет, три месяца и три
дня и что Иисус Христос приидет вскоре
на облаках судить живых и мертвых.
— При этом слове слушатели бросились
на посох, который держал Владимир, и в один миг с жадностию
разделили его по себе
на мелкие части.