Неточные совпадения
Она
спала и видела, чтобы произвесть своего сынка в офицеры, то
есть в такие люди, которые могут иметь своих людей: высшая степень честолюбия подобного класса и образования женщин!
Один из них непременно должен
был пасть.
У входа в манеж тряслись на морозе Гроснот и нечто в розовом атласном кафтане, которое можно
было б изобразить надутым шаром с двумя толстыми подставками в виде ног и с надставкою в виде толстой лысой головы, о которую разбилась бы черепаха,
упав с высоты.
Калмыков этих приводили в веру крещеную, лелеяли, клали
спать с собою в одной спальне и выводили в люди, то
есть в офицеры, или выдавали замуж за офицеров с богатым приданым, часто на счет и к невыгоде родных детей.
Капуцин, осушая стопу, ссылался, что соблазнил его нечистый, а бес приговаривал, что,
попав в общество капуцина, поневоле научишься
пить.
Родом жид, он остался жидом, хотя по наружности обновил себя водою и духом. Вывезенный герцогом, наг и нищ, из Курляндии и им обогащенный в России, он готов
был, по одному только намеку его, оклеветать, пытать, удавить и утопить кого бы ни
попало. И потому Груня покорилась необходимости. Творя крестные знамения и читая молитвы, она исполняла приказ грозного перекрещенца.
И с этими мыслями пошла Груня
спать на свое жесткое ложе, молилась, плакала, но не могла заснуть до зари. Поутру рано, пока барышня ее
спала, отослала она книгу к Тредьяковскому, решившись сказать, что за нею присылали. Ведь наказано
было как можно ранее возвратить ее. А то, неравно, бедная княжна вздумает отвечать на письмецо; ответ перехватят, и опять новое горе, новые заботы!
Они уж съехали на Неву. Во многих местах по реке сделаны
были проруби, которые от колыхания воды казались живыми
пастями, движущимися, как бы готовясь поглотить жертвы, к ним привозимые.
Глаза ее издавали фосфорический блеск, грудь тяжело ходила; волосы, заплетенные в косу,
падали на пол; руки и ноги
были связаны веревками.
— Мариуле нужно
было в Питер; мне везде хорошо, где со мною воля и насущный хлеб — бояться нечего за старые грехи мои: ты меня не признала, так никто не признает, — на игрище мы
попали, потому что нас за это холят, да одевают, да кормят хорошо, а к тебе пришли за снадобьицем; вот и вся недолга.
Миних, усмехаясь, пожал руку Волынскому и шепнул ему, чтобы он
был осторожнее; но благородное негодование кабинет-министра на низость людей, как лава кипучая, сделавшая раз вспышку, не останавливалась до тех пор, пока не сожигала, что ей
попадало навстречу.
От этого движения свалилась с головы княжны шапочка, и черные длинные косы
пали ей на колена. Как она
была хороша в эту минуту!.. Сама государыня посмотрела на нее с восторгом матери, подняла ей косы, обвила ими дважды голову, надела ей шапочку несколько набекрень, по-русски, полюбовалась опять на нее с минуту и, с нежностью потормошив ее двумя пальцами за подбородок, примолвила...
— Вот видишь, добрая барышня, у меня
была дочка, лет шести. Случись у нас в доме пожар. Кто подумает об дочери, как не мать! Что дороже для нас, как не дитя! Я хотела спасти ее,
упала под горящее бревно и обожгла себе половину лица.
Цыганка бежала в самом деле к дому Волынского, пугая народ своею отчаянною, безобразною наружностью; наконец, она остановилась немного, чтобы вздохнуть, потому что готова
была упасть от усталости и горя.
— Не тужи, Мариуленька, — продолжал Василий, — назад не оглядывайся, прошлого не воротишь, поищем лучше впереди; старую брыкливую кобылу сбудем, огневого коня-молодца добудем. А чтоб знать, как дело повести вернее, порасскажи-ка мне от сивки-бурки, вещей каурки, как зачиналась белокаменна Москва, то
есть как
попала твоя дочка в княжны.
Ночью, когда мое дитя, мое ненаглядное сокровище,
спало, — облобызав ее с ног до головы, облив ее слезами, я схватила ее с люлькою, бросилась бежать из табора и, как сказано мне
было, подкинула ее в люльке, с письмецом, в цветник, под окна княжеские.
— Что делать?.. Нырнуть туда ль, сюда ли —
попадешь им навстречу. Кабы можно
было вскарабкаться на окно, я шмыгнул бы в сад Щурхова.
Тут Эйхлер бросился к мужику, державшему багор, вырвал его, подбежал к стене, к которой пригвожден
был несчастный Зуда, пошмыгал багром где
попало, может статься по голове, — малютка освободился от удавки своей; одно усилие, раз, два ручонками по стене, и он на окошке, кувырк вверх ногами и бух прямо в сад Щурхова. Слышно
было, что-то
упало, и более ничего.
— Какие возражения!.. — Зуда трепетал от изумления и радости; он готов
был пасть в ноги вельможам, сознаваясь, что минута благородного восторга может иногда более дальновидных, тонких расчетов ума.
Волынской, слышавший коварные остережения Бирона, вспыхнул — он забыл все, и Мариорицу, и свою любовь, и свои опасения; он видел только благородный подвиг друзей — и одной искры прекрасного, брошенной вовремя в эту душу, довольно
было, чтобы воспламенить ее. Пока не
падает луч солнца на Мемнонову статую, она не издает дивных звуков. Он подошел к государыне и сказал ей с особенною твердостью...
Свет от тройной канделябры сквозил через голубой штоф занавесов и
падал на бледное лицо ее, отчего оно принимало синеватый цвет мертвизны; утомленные глаза ее по временам закрывались, и чтобы усилить еще это подобие смерти, пышная кровать возле нее, с своим убранством, казалась великолепным катафалком, готовым принять останки того, что
была некогда царица.
Чрез минут пять хотели воротить посланного с этим приказом — так
была велика нерешимость Анны Иоанновны, все еще боявшейся выйти из-под опеки временщика, — но
было поздно! Друзья пользовались уже свободою и, уверенные, что вместе с нею
падет могущество фаворита, благословляли за нее императрицу.
В ту же ночь узнал Бирон о приказе коменданту Петропавловской крепости. Бешенство его не знало меры, пока он не мог доискаться, что
было причиною этого распоряжения, на которое он не давал своего согласия. На все расспросы, кто
был после него у императрицы, ему могли только сказать, что оставалась с нею вдвоем княжна Лелемико и что, когда укладывали ее величество
спать, глаза ее
были красны от слез, между тем как любимица ее пришла к себе в необыкновенной радости.
Ты плакал? следы твоих слез остались на бумаге — о! для чего
пали они на нее? для чего не могла я
выпить их моими поцелуями? Боже! и я виною их…
Мне сделалось дурно от слов этого злого человека, Бирона; я к этому не приготовилась, еще не привыкла. Но с этой минуты даю тебе слово не потревожить тебя и тенью огорчения;
буду тверда, как любовь моя.
Спи, милый друг; сны твои да
будут так радостны, как теперь сердце мое».
К вечеру весь город узнал об
опале фаворита. Сотни экипажей разного калибра осадили подъезд к дому Волынского: никто, кроме его друзей, не
был принят.
— Горестно мне присовокупить теперь, что подвиг наш еще не кончен, что над головою вашей собирается грозная туча. Настоящее посещение мое, кроме желания скинуть пред вами гнусную личину и открыть себя, каков я
есть, имеет еще целию исполнение трудной миссии… О, чего б не дал я, чтобы жребий этого поручения
пал не на меня! Оно выше сил моих.
Бирон после этого письма
падет решительно… а Артемий, ее милый Артемий,
будет в милости, в чести, в славе, дитя его не умрет, жена не посмеет его упрекнуть ни в чем…
«На то
была твоя всемогущая воля, — прибавила она,
упав на колена и молясь, — я призвана
была на землю спасти его своею любовью от бед, уберечь для славы его и счастия других… Да
будет твоя воля! жертва готова».
Потом она вспомнила мать… Ей известно
было, что государыня посылала наведаться о цыганке Мариуле: говорили, что бедной лучше, что она уж не кусается… Сердце Мариорицы облилось кровью при этой мысли. Чем же помочь?.. Фатализм увлек и мать в бездну, где суждено
было пасть дочери. Никто уж не поможет, кроме бога. Его и молит со слезами Мариорица облегчить участь несчастной, столько ее любившей. Запиской, которую оставляет при письме к государыне, завещает Мариуле все свое добро.
И вот она у какой-то двери: ключ щелкнул, дверь вздохнула… Мариорица дышит свежим, холодным воздухом; она на дворцовой набережной. Неподалеку, в темноте, слабо рисуется высокая фигура… Ближе к ней. Обменялись вопросами и ответами: «Ты?» — «Я!» — и Мариорица
пала на грудь Артемия Петровича. Долго
были они безмолвны; он целовал ее, но это
были не прежние поцелуи, в которых горела безумная любовь, — с ними лились теперь на лицо ее горячие слезы раскаяния.
Испуганная арабка с трудом дотащила ее до ее комнаты.
Было в ней темно. Служанка
спала или притворялась спящею. Мариорица не велела будить ее, не велела зажигать свечу. Сильные конвульсии перебирали ее; по временам слышен
был скрежет зубов, но она старалась, сколько могла, поглотить в себе ужасные муки…
Сначала
пала рука Волынского, потом три окровавленные головы (его, Щурхова и Перокина). Эйхлер и служка не удостоены этой чести: их наказали кнутом и сослали в Сибирь, в каторжную работу. Графу Купшину (по лишении его чинов!..) отрезали язык и дали паспорт в вечную ссылку. Видно
было по знакам его, что он просил смерти.