Неточные совпадения
—
А вот эта, налево, ради возбуждения каких страстей? Бандиты со звериными лицами потрошат какого-то путешественника, под ним лужа крови. Далее убийца с топором в руке, с которого капает кровь его жертвы.
— Ох, эти слазы! иной раз у иного начальника при продаже имения сердце болит, что оно продается за бесценок,
а против этого ничего не поделаешь.
А самоуправство, апатия, продажность… — вот что губит нас.
— Вот это дело другое. Гласность, гласность! великое слово, если оно вместе с тем и дело. Пусть явится во всеоружии истины, хотя бы с грозой, но только не театральной, не с фальшфейером. Не ласкать зло надо,
а сокрушать его.
Он не стыдился своей бедности, но и не любил пародировать ей,
а предмет его разговора с оптиком казался ему щекотливым при постороннем свидетеле.
Здесь стук, шум, тревога; здесь дышешь тлетворными миазмами,
а там должно быть тихо, прохладно, груди так легко впивать в себя струи чистого воздуха.
«Не взыщите, сами поселились на чердаке, вольная колония! Пускай себе живут, благо им хорошо,
а нам теснее не будет».
А если они уж слишком посягали на терпение его, то ему стоило только постучать в потолок тростью, чтобы они замолкли, точно понимали его. В семью мебели разве еще включить членов-челядинцев: маленький диван, обитый скромным ситцем, перед ним овальный орехового дерева столик, да четыре, пять стульев. Все это успел быстро занести в свои соображения Сурмин, усаженный на почетное место дивана.
— Вот негодный папашка и наказан за то, что не взял меня с собой. Ведь он у меня такой рассеянный, без меня, того и гляди, напроказничает, как дитя. Нет, говорит, время прекрасное, обещал только пройтись по дорожкам Пресненского сада,
а очутился Бог знает где.
— Лиза ничего не преувеличивает,
а могла бы быть пристрастна. Она осталась на восьмом году после смерти матери и десяти перешла на попечение дамы, о которой говорим. Зарницына теперь далеко. Кончив свои занятия по сельскому хозяйству, она поехала к мужу в одну из белорусских губерний, где он командует полком.
А не то я познакомил бы вас с ней.
— Мы говорили о сыне, — начал опять Ранеев, —
а я так полюбил Андрея Иваныча, что желал бы познакомить его со всеми членами моего семейства.
—
А этот (он указал на портрет рыцаря в панцире) — отец моей жены. Панцирный боярин. Вы, конечно, не знаете, что это за звание?
Он был перед ней так виноват,
а она все-таки его любила и, умирая, завещала мне простить его и стараться помириться с ним.
Строй они там себе аустерлицкие мосты, сооружай севастопольские бульвары,
а не бывать у них нерукотворенного памятника, подобного Бородинскому полю.
А молились мы, чтобы русское сердце всегда так билось любовью к отечеству, как оно билось в этот день у ста с лишком тысяч наших воинов.
—
А писем нет, как нет, Лиза? — сказал грустным голосом Ранеев немного погодя.
— Юноша писал ко мне аккуратно каждую неделю,
а ныне что-то изменил.
— Военный, — заметил Сурмин, — все равно, что кочевник, сегодня разбивает здесь свою палатку, если она у него есть,
а дня через два, глядишь, очутился за сто верст.
— Да и почти в наше смутное время, особенно из тех мест, где почтмейстеры поляки, изменнически неисправны. Но это еще не беда, лишь бы хранил Господь.
А приходил к нам кто-нибудь, Лиза?
Надо было встретиться ему при выходе от Швабе с каким-то врагом, злодеем, упасть и ушибиться,
а мне отвезти его домой и увидеть его дочь.
Говорить благоразумно, одушевленно,
а между тем заведись червяк в сердце, так запоет другое… может быть, и завелся.
Странно, я узнал ее только ныне,
а она уж околдовала меня, я засиделся у них, заслушался ее.
Сурмин, приехав в Москву по одному тяжебному делу, затеянному вновь его сутяжным дядей, имел случай бывать в разных кружках московского общества; здесь маменьки и дочки искусно и неискусно пускались на ловлю богатого женишка, но он не поддался их маневрам; сердце его оставалось свободным. Не чувство нежное вынес он из этих кружков,
а злую сатиру на них, он же по природе был склонен к ней.
В Москве, также как и в Петербурге, есть и роятся дома, которых владельцы, желая избавиться от хлопотливых сношений со многими постояльцами, отдают квартиры целыми отделениями одному наемщику,
а этот, уже по своему усмотрению и расчетам, разбивает их на несколько номеров.
Но и этот, поживши с нею в натуральном браке года с два, потребован к отчету не в управлении фольварком,
а в умении распорядиться жизнью, дарованною ему небесами.
Она повела свое дело так хорошо, что через два, три года отделение ее прозвано было, хотя и неофициально, польскою отелью,
а иные, в подражание знаменитой варшавской, возвели ее в саксонскую.
—
А як я добродзея спокоила и жаловала, и як он негжечно отплатил мне за то вшистко, Пан Буг с ним!
Его квартира состояла из двух просторных комнат, служивших одна гостиной,
а другая кабинетом; в третьей с полусветом была его спальня.
С этой помощью Едвига отдала на казенный счет сначала первого сына в русскую гимназию,
а затем второго, который был моложе его четырьмя годами, в один из кадетских корпусов.
Воля Ранеева была далеко не тираническая, но в этом случае непреклонная; преступить эту волю значило убить его,
а спокойствие и здоровье отца было для Лизы дороже всего на свете.
Палевая полоса обозначалась уже на восточном небосклоне и все более и более разгоралась,
а Владислав, заснувший только с час и разбуженный после полуночи появлением рокового для него вестника, все еще оставался в том положении, в которое он был повергнут после проводов его.
А так завет отца… я поляк… ее не отдадут за меня… я должен, однако же, узнать…
Не с пером,
а с мечом должны выступить сыны Польши в ряды освободителей ее.
А там кончится война, — победа будет несомненно на нашей правдивой стороне, благословляемой святейшим отцом-папой, — ты можешь бросить меч в сторону и занять важное место в польском королевстве.
P. S. Сожги это письмо; не кротость агнца нужна нам теперь,
а мудрость змеи. Пан ксендз Антоний прочитал его и одобрил. Он посылает тебе свое пастырсское благословение. В этом письме найдешь другое на твое имя. Пишу в нем, что отчаянно больна. Ты предъявишь его своему начальству, чтобы дали тебе скорее законный отпуск. Из деревни, осмотревшись и приготовив все, ты можешь для формы подать в отставку или поступить, как брат, то есть разом разрубить все связи свои с московской Татарией».
Чтение твоего письма, особенно после твоих безрассудных выходок о польской национальности, письма наполненного страстными выражениями, которых ты мне никогда не говорил, раздражило бы его и, может быть, сократило бы его жизнь, —
а ты знаешь, что он мне дороже всего на свете.
Не ставлю себя судьею в этом деле; не мне,
а твоему разуму, твоему честному, благородному сердцу решить его.
Моя обязанность покоряться отцу, которого я обожаю,
а воля его тебе известна.
Слуга стоял в нескольких шагах,
а он отуманенными глазами не видел его.
— Все, что вы начертали в своей гениальной голове и потом изложили на бумаге, должны мы принять без рассуждений. На то вы воевода,
а мы слуги, орудие вашей воли, — послышалась чья-то угодливая речь.
— Мы покуда здесь все равные члены, — отвечал Жвирждовский, — дело другое на поле битвы. Ум хорош,
а два лучше, как говорят москали.
—
А я не мужик-москаль, — образованный пан, замечу: Du choc des opinions jaillit la vérité, — сказал с выдавшимся брюшком господин.
— Берегитесь пробуждения, оно будет ужасно, — сказал Пржшедиловский, — по моему разумению — эмансипация крестьян, напротив, отвратила от России многие бедствия. Думаю, эта же эмансипация в западных и юго-западных губерниях нагонит черные тучи на дело польское и станет твердым оплотом тех, от кого они ее получили. Вина поляков в том, что паны до сих пор помышляли только о себе,
а хлопы считались у них быдлом. Силен и торжествует только тот народ, где человечество получило свои законные права.
Не для святейшего отца я это делаю,
а потому, что родился, вырос и воспитывался в вере моих отцов.
— Кажется, русские начали рубить леса вдоль железных дорог,
а другие, вековые, заказные и прежде двинулись из Литвы в Балтийское море, — насмешливо заметил кто-то.
А я так было все хорошо устроил в доме Маврушкиной.
— Как будто нельзя найти серых перчаток в Петербурге! Могли бы распечатать письмо; ловкий комментатор смекнет, что не перчатки требуются,
а 25 пар пятидесятирублевых серых кредиток. Слава Богу, письмо осталось в девственной оболочке, потому что было адресовано на имя одной русской паненки.
Хороши ваши правила во время идиллий,
а не революций.
—
А вы, пан Пржшедиловский? — спросил воевода.