Неточные совпадения
Как же смотрели на них в XV веке, когда была учреждена инквизиция, жарившая их и мавров тысячами? когда самих христиан жгли, четверили, душили, как собак, за
то, что они
смели быть христианами по разумению Виклефа или Гуса, а не по наказу Пия или Сикста?
Духовник шел с дарами на лестницу; вслед за ним входил Антонио Фиоравенти; навстречу шел хозяин дома, бледный, дрожащий, с растрепанной головой, с запекшимися губами. Был полдень; солнце ярко освещало лестницу, все предметы резко означались. Первым делом барона, гордого, спесивого, родственника королевского, было броситься к ногам итальянца и
молить его о спасении супруги. Золото, поместья, почести, все сулил он ему, лишь бы спасти
ту, которая была для него дороже самой жизни.
Боже! небесные силы! это он… он самый,
тот ужасный ненавистный немец, оскорбивший его так жестоко в Риме. Ошибиться нельзя:
тот самый, которого преследует
месть его столько лет, чьей крови хотел бы он напиться, продав себя хоть сатане, он самый теперь у ног его, в его власти.
— Хорошо, мы увидим! — повторил сурово Фиоравенти, и между
тем гений
мести летучею молниею осветил бездну души его и начертил ему, что он должен был делать.
Замечая их обманы, он наказывал их
то грозным словом,
то посохом или временною опалою, а чаще закрывал глаза на
те проказы их, которые не вредили ни лицу его, ни государству.
— Превысокий, благородный, славный краль!.. христианский краль!.. Хуже бесермена!.. Не берет силою, так зелием…
Посмей отныне лаять, что я затеваю с ним размирье из корысти, хоть и без
того было бы что поговорить о правах моих на древнюю отчину нашу, Литву!.. Смотри, однако, Мамон, не было ли кривды в твоем допросе? не мстил ли, не дружил ли ты кому?
Если б Образец не знал, что Иван Васильевич любит
то и гнуть, что противится, и не нашел еще железной души, которой не выковал по-своему,
то и в таком случае не
смел бы не послушаться.
Начавшие хвастливый разговор замолчали, пристыженные речью своего товарища. Вероятно, не
смели они затеять с ним спор, из уважения к его летам или дарованиям; а перед упреками Антона смирялись, потому что могли всегда иметь в нем нужду, да и рыцарский дух его не терпел жестоких возражений.
Тот, который подал ему руку в знак своего удовольствия, был будущий строитель Грановитой палаты. [Алевиз.] Другие спутники были стенные и палатные мастера и литейщики.
Надо вам
заметить, я собираю их и уже написал к ним целый
том предисловия.
— Если бы скромность не велела мне положить палец на уста, мы могли бы передать вам много занимательного из здешних шашень. Мы таки знаем кое-что… мы вхожи в домы бояр, видаем и жен и дочек их. Но прошу наперед
заметить, для получения милостей
тех и других надо перейти в их веру.
Между
тем Аристотель дал знать маленькому чиновнику межеумочного разряда, чтобы он оставил их одних; присутствие нечистого создания расстроивало их союз. Это было немедленно исполнено с таким проворством и ловкостью, что Эренштейн не
заметил, как он ускользнул. В этом случае и коротенькая ножка, вместо запятых, делала исполинские восклицания, боясь задержать своего повелителя.
— К сожалению, надо
заметить, что и самое добро, самое просвещение не иначе можно ввести в необразованные массы, как силою умной, непреклонной воли. Для этой-то массы необходим человек-властитель, подобный
тому, что едет теперь перед нами. Советую и тебе, мой друг, действовать для блага здешнего человечества не иначе, как через этот могучий проводник.
Марфа Борецкая кашлянула и побагровела; она прижала к губам конец убруса, но кровь пробила сквозь него, и Иоанн
заметил то, что она хотела скрыть.
В самом деле, пригожая женщина, почти одних лет с Эренштейном, вошла к нему робко, дрожа всем телом и между
тем вся пылая. Она не
смела поднять глаза… скоро закапали из них слезы, и она упала к ногам лекаря.
Сверх
того, по доброте своей мог ли он смеяться над чувством, столь искренним и сильным, что заставило молодую женщину, забыв стыд, прийти
молить незнакомца о помощи?
— Если господин придворный толмач, — сказал сын Аристотеля, — так же верно переводит великому господину нашему немецкие бумаги и переговоры с послами, можно поздравить Русь не с одной парой лягушечьих глаз. На колена сейчас, сей миг, господин Бартоломей, и
моли о прощении. Счастлив еще будешь, если лекарь и боярин великокняжеские вытолкают тебя в шею с
тем, чтобы ты никогда не являлся к ним.
Вынуждены были достать живого огня (растиранием двух кусков дерева,
заметьте, вечером, когда в доме не засвечали еще ни одного огня и залит был
тот, который оставался в печах); развели костер и заставили каждую скотину, перепрыгивая через него, очищаться от наваждения вражьего.
С этого времени и в палатах стали
мести на ночь, чтобы ангелам-хранителям в ночную тишь любо и привольно было обхаживать спящих, чтобы они не запнулись обо что и за
то не разгневались.
Через несколько дней участь Холмского была решена. Образец прибегнул к ходатайству митрополита и других духовных властей. Такое посредничество должно было иметь успех
тем более, что служебный князь отдавался сам в руки своего властелина. Ходатаи
молили великого князя умилостивиться над воеводой, который был всегда верный слуга Ивана Васильевича, доставил ему и всему православному краю столько добра и чести, который готов и ныне идти всюду, кроме Твери, куда только укажет ему господарь его и всея Руси.
И лекарь, с грузом странных, неприятных впечатлений, входит на двор, на крыльцо. Лестница освещена фонарями: богатый восточный ковер бежит по ступенькам. Антон в сени, в прихожую. Видна необыкновенная суета в доме. Страх написан на всех лицах; в суматохе едва
заметили лекаря. Слуги не русские. На каком-то неизвестном языке спрашивают его, что ему надо. Он говорит по-русски — не понимают, по-немецки —
то ж, по-итальянски — поняли.
В это время переводчик Варфоломей двигался, как маятник,
то подойдет с одной стороны к Антону — не увидел,
то с другой — и тут не
заметил. Наконец стал возле уха его и зажурчал над ним так, что молодой человек вздрогнул.
Как приступить Анастасии к
тому, что хотела передать своему крестнику? И собиралась сказать, и боялась. Она была бледна, как мертвец, и вся дрожала, будто собиралась признаться в ужасном преступлении. Андрюша
заметил ее состояние и спросил, не больна ли она.
Он знал, что иноземцы искусные бойцы на
мечах (это недавно доказал один литвин, победивший в поле знаменитого русского бойца единственно ловкостью, отчего Иваном Васильевичем с
того времени и строго запрещено было русским биться с иноземцами); он слышал, что в свите посла находится такой мастер, и возымел неодолимое желание брать у него уроки.
Но сказать о
том не
смеет никому.
В слезах, забывшись, умоляет милого Антона скорее возвратиться и спасти ее от погибели, не боится греха
молить о
том же небесные силы, не стыдится открывать свое мучительное нетерпение лукавой посреднице.
Селинова
заметила ее нерешимость и, вместо
того чтобы удержать слабую, исступленную девушку на роковом пороге, отодвинула железный запор, дверь отворилась…
На другой день, с приличными духовными обрядами, заложен первый камень под основание Успенской соборной церкви. Вслед за
тем начал Аристотель и строить ее по образцу владимирской. С удовольствием
заметил он, что тип ее находится в Венеции, именно церковь святого Марка. Но перелом, сделанный в нем победою религиозной воли над славолюбием и лучшими его надеждами, был так силен, что положил его на болезненный одр, с которого нелегко подняли его пособия врача и друга и любовь сына.
В
том, что государь был вкладчиком в этой тайне, хозяин признал себя виноватым, а какими путями известна она была самому Курицыну, этого не мог, не
смел и не должен был открывать.
— Иной летает соколом с руки великокняжеской, — перебил Афоня, — что ни круг,
то взовьется выше; другой пташке не
та часть. Поет себе щебетуньей-ласточкой, скоро-скорехонько стрижет воздух крыльями, а дале дома родимого не
смеет. Не все ж по тепло на гнездо колыбельное; придет пора-времечко, надо и свое гнездышко свивать и своих детушек выводить.
Кто
метил мне в глаз,
тому я вырезал глаз, воткнул его на конец
меча и прямо с ним другому в сердце так, что после смерти этого нашли уж у него глаз, оправленный в сердце.
Окольничим назначен день, час суда божьего. Об этом объявлено поручникам
той и другой стороны. Между
тем спрошены они, будут ли польщики сами биться или наемными бойцами. Поручники обязались самих тяжущихся представить на поле к назначенному дню. Потом спрошены они, на каких оружиях будут биться польщики, верхами или пешие. Объявлено, что на
мечах и пешие.
Между
тем Хабар на паперти молился Георгию Победоносцу, поднявшему
меч за него.
То потешал его музыкою котячьей, пуская ее по воздуху на конце змеиного хвоста,
то услаждал его доброе сердце, принося ему в жертву птиц, которых этот разрубал
мечом или ослеплял.
— Добрый Захарий доставит их, если найдешь случай переслать к нему, — говорил заключенный. — Зато на
том свете, у престола бога буду
молить о спасении его души. Увидишь Захария, скажи, что я перед смертью со слезами благодарил его и там не забуду.
— Милый, родной ты братец мой, — могла она только сказать, рыдая. Она не
смела произнести имя жениха, не только что просить о нем; стыд девический, а более строгий обычай запрещал говорить ей
то, что у нее было на душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы, посвященные другому мужчине, хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но в немногих словах ее было столько скорби, столько моления, что брат не мог не понять, о чем так крушилась Анастасия.