Великий князь взглянул на своего спутника, взглянул на спутника великой княгини и опять на своего.
Лица незнакомые, оба
с мечами наголо, кругом его дворчан все чужие! Он обомлел: смертная бледность покрыла щеки его; несчастный старик готов был
упасть в обморок и остановил своего коня. Молодая княгиня, ничего не понимая, смотрела
с каким-то ребяческим кокетством на своего пригожего оруженосца. Она была в мужской одежде — прекраснее мальчика не видано, — но литвянка умела ловко выказать, что она женщина.
C трепетом святого восторга он схватил чертежи свои и изорвал их в мелкие лоскуты, потом, рыдая,
пал перед иконою божьей матери. Долго лежал он на полу, и, когда поднялся,
лицо его, казалось, просияло. Он обнимал своего молодого друга, целовал
с нежностью сына, как человек, пришедший домой из дальнего, трудного путешествия. Перелом был силен, но он совершен. Голос веры сделал то, чего не могла сделать ни грозная власть князей, ни сила дружбы, ни убеждения рассудка.