Неточные совпадения
Тотчас же пришел
к господину Антону посол московитский, подал ему руку и говорил очень, очень ласково: и что государь его будет весьма рад молодому нашему господину, и что будет содержать его в великой
чести, милости и богатстве.
Духовник шел с дарами на лестницу; вслед за ним входил Антонио Фиоравенти; навстречу шел хозяин дома, бледный, дрожащий, с растрепанной головой, с запекшимися губами. Был полдень; солнце ярко освещало лестницу, все предметы резко означались. Первым делом барона, гордого, спесивого, родственника королевского, было броситься
к ногам итальянца и молить его о спасении супруги. Золото, поместья,
почести, все сулил он ему, лишь бы спасти ту, которая была для него дороже самой жизни.
— Не тебе, однако, бородка, покончить это дело. А тебе вот что: отправь гонца
к воеводе Даниле Холмскому, в его отчину, с словом моим, чтобы он немедля прибыл в Москву; да сходи
к Образцу и скажи ему, что я жалую его, моего слугу: ставлю
к нему лекаря-немчина, который-де на днях прибудет
к нам; да накажи, принял бы его с хлебом-солью да с
честью. Вот сколько я на тебя нагрузил.
Так выпроводил великий князь всех своих дельцов-домочадцев, кроме дворецкого. Гусева
почтил он Елизаровичем: зато и обязанность его была нелегкая — понудить грозою и ласкою князей ростовского и ярославского
к уступке Ивану Васильевичу своих владений, о которой они когда-то намекали. Русалка остался и умиленно посмотрел на великого князя, как бы хотел доложить ему, что имеет надобность нечто сказать.
Не скрывает он своей ненависти
к немцам при самом великом князе; раз при нем назвал в лицо поганым басурманом [Этим прозвищем, которое составилось из слова «бесермен», неверный, стали
честить немцев уже при отце Иоанна III; может быть, и прежде.
Склонить Антонио
к перемене имени я не мог надеяться по врожденной гордости его и твердости характера, да и
почитал недостойным ни его, ни меня даже разговор об этом.
Вот наконец являются
к нему московитские пациенты. Видно, отбросили ненависть
к иностранцу и страх
к чародею, каким его до сих пор
почитали! Милости просим, милости просим. Наконец за дело, Антон! Сердце твое бьется сладкою надеждою помочь страждущему человечеству. Пусть осаждают тебя днем и ночью, не дают тебе покоя: эти докуки, эти труды сладки для тебя; ты не променяешь их на безделье роскошного богача.
В самом деле, пригожая женщина,
почти одних лет с Эренштейном, вошла
к нему робко, дрожа всем телом и между тем вся пылая. Она не смела поднять глаза… скоро закапали из них слезы, и она упала
к ногам лекаря.
Так и сделал он. Только, в прибавку
к своим обещаниям, брал ее за белые руки, сажал на скамью, утешал ее, обещал ей всякую помощь. И пригожая вдова, успокоенная ли его обещаниями, или новым чувством
к пригожему иностранцу, или желанием отомстить прежнему другу, вышла от лекаря
почти утешенная. Недаром говорит старинная песня: «Молода вдова плачет — что роса падет; взойдет красно солнышко, росу высушит».
При этом случае маленьким красноречивым переводчиком передано боярину, сколько ошибаются жители Москвы,
почитая лекаря за колдуна; что наука снабдила его только знанием естественных сил и употребления их для пользы человека; что, хотя и существуют в мире другие силы, притягательные и отталкивающие, из которых человек, посвященный в тайны их разложения и соединения, может делать вещи, с виду чудесные для неведения, однако он, Антон-лекарь,
к сожалению, не обладает познанием этих сил, а только сам ищет их.
Вот, ближе
к дому, что-то шевелится… что-то скребет по стене и — перед ним высокая, необыкновенно высокая фигура, загородившая собой
почти все окно. Надобна нечеловеческая сила и ловкость, чтобы взобраться по стене на такую высоту. Эта мысль, незапность чрезвычайного явления заставили Антона в первую минуту испуга отодвинуться назад.
Через несколько дней участь Холмского была решена. Образец прибегнул
к ходатайству митрополита и других духовных властей. Такое посредничество должно было иметь успех тем более, что служебный князь отдавался сам в руки своего властелина. Ходатаи молили великого князя умилостивиться над воеводой, который был всегда верный слуга Ивана Васильевича, доставил ему и всему православному краю столько добра и
чести, который готов и ныне идти всюду, кроме Твери, куда только укажет ему господарь его и всея Руси.
— Много
чести. Присоедините и этот венок
к тем сотням, которыми закидали вас от Рейна до Москвы.
Желая заслужить любовь русских, Антон и на вчерашнем пиру старался присоединиться
к их стороне и радовался, что на этой стороне была
честь и правота.
Выбор Поппеля в наследники их имени и состояния жестоко огорчил было ее; но вести из Московии через соотечественников жида Захария, верного в выполнении своей благодарности, вести о милостях тамошнего царя
к Антону, о
почестях и богатстве, которые его ожидают, утешили бедную мать.
Властитель Руси держит его в великой
чести; Иоанн-младой, наследник престола, добрый, великодушный, надежда Руси, особенно расположен
к нему; русские, по крайней мере многие, перестают питать
к нему отвращение и со временем его полюбят; вот и меж ними приобрел он себе друзей.
— Мы проучим этого самозванца! мы вышколим его! — прервал Поппель, горячась и кобенясь; потом обратился
к депутации и примолвил, почтительно наклонясь: — На первый раз позвольте откланяться вам, именитые мужи, и просить вас передать высокомощнейшему, светлейшему государю всей Руси мою благодарность за высокую
честь, которую он оказал мне, прислав вас ко мне с поздравлением. Чувствую во глубине души эту
честь и постараюсь достойно заслужить ее.
Гонца зазывали
к себе, угощали,
честили, как будто он был виновник победы.
Они поспешили выйти и
почти бегом направили путь свой
к развалинам Успенского собора.
— Такой дар цесарское величество
почтет за особенное благоприятельство, — говорил Поппель. — Взамен же обещает прислать тебе врача от двора своего, мейстера Леона, искуснейшего в целении всяких недугов. Не самозванец этот, а вельми мудрый, ученый, имеющий на звание лекаря лист от самого императора, славный не только в цесарских владениях, но и в чужих землях. И велел тебе, мой светлейший, высокий господин, сказать, не доверяйся слишком пришлому
к тебе из немецкой земли лекарю.
Почти такого ж содержания было письмо
к воспитателю; в нем присовокуплял только тягостные свои сомнения насчет перемены исповедания и тут же успокоивал свою совесть тем, что принимал постановления церкви, не зараженной злоупотреблениями, какие унижают западную.
К этому слову вел Афанасий Никитич; он
почти торжествовал победу.
Антон был счастлив: он спас
честь любимой девушки; он будет обладать ею. Едва верил счастию своему. Исполняя волю Образца и еще более собственного сердца, решился он переехать завтра ж
к Аристотелю, а от него на другой двор, какой ему назначат. Ныне ж мог еще ночевать под одною кровлею с Анастасией. Смеркалось уж, когда он, простясь с своим благодетелем и сватом, вышел из двора его. Было идти далеко. Лошади не прислал Курицын, как обещал. Он спешил.
Захарий не договорил — что-то просвистало мимо ушей его. Это была стрела, пущенная одним из погони в то место, где находился говоривший. Испуганный, он наклонился до земли, дернул своего спутника за кафтан и начал нырять в тумане,
почти на четвереньках,
к стороне посада. Ничего лучше не мог сделать Антон, как последовать за ним, не отставая.
— Скажи, добрый Захарий, что я счастлив… как можно быть только счастливому на земле. Передай ей все, что ты обо мне знаешь, и любовь мою
к Анастасии, и согласие ее отца, и милости ко мне русского государя. В довольстве, в
чести, любим прекрасною, доброю девушкою, под рукою и оком божьим — чего мне недостает! Да, я счастлив. Сказал бы вполне, да только мне недостает присутствия и благословения матери! Попроси, чтобы она довершила мое благополучие, приехала хоть взглянуть на мое житье в Москве.
Пригнатый
почти к заветной черте, где полшага назад ждет гибель его и позор всего рода Симских, Хабар ищет средств выиграть хоть один шаг вперед.
Вот зачем приезжал Антон Эренштейн на Русь! Да еще затем, чтобы оставить по себе следующие почетные и правдивые строки в истории: «Врач немчин Антон приеха (в 1485)
к великому князю; его же в велице
чести держал великий князь; врачеваже Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его «татарам»… они же свели его на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножем, как овцу».