Неточные совпадения
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это
у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами
себя уважают, не должны вести
себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
Ну что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из
себя изобразить, но только ничего
у него не выходит.
Но ни
у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и неправильному сну, а также потому, что большинство девиц, как институтки в праздник, уже успели днем послать в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили
себе аппетит.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь
у нашей Феклуши солитер, а когда
у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за
себя, половину за глисту.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки
у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились в грязь
у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала
себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
— И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! — вдруг вскрикивает Женя. — Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на
себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!
Она величественна в своем черном платье, с желтым дряблым лицом, с темными мешками под глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать
себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив, к дому Софьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается
у подъезда Анны Марковны.
Но
у Анны Марковны они сейчас же заказали
себе кадриль и плясали ее, особенно пятую фигуру, где кавалеры выделывают соло, совершенно как настоящие парижане, даже заложив большие пальцы в проймы жилетов.
Но чаще всего
у него не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на
себя общего внимания и не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит
себе на минутку, что все мы были в гостях
у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни
у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на
себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
Они расселись по двое и по трое на извозчиков, которые уже давно, зубоскаля и переругиваясь, вереницей следовали за ними, и поехали. Лихонин для верности сам сел рядом с приват-доцентом, обняв его за талию, а на колени к
себе и соседу посадил маленького Толпыгина, розового миловидного мальчика,
у которого, несмотря на его двадцать три года, еще белел на щеках детский — мягкий и светлый — пух.
И
у каждого было стремление довести
себя через опьянение до того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык.
Вот вся их нелепая жизнь
у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед
собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
— И вот я взял
себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и
у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки
себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— А сто, куда зе балисня едет? Ой, ой, ой! Такая больсая! Едет одна, без мамы? Сама
себе купила билет и еде! одна? Ай! Какая нехолосая девочка. А где же
у девочки мама?
Это была женщина, вернее сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России, не то полька, не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы позволить
себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется,
у них не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
— Пустяки! — сказал самоуверенно Горизонт. — Предположим, опять вы — моя тетка, и я оставляю
у вас жену. Представьте
себе, мадам Барсукова, что эта женщина в меня влюблена, как кошка. И если вы скажете ей, что для моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких разговоров!
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но
у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу
себе представить!
— А то
у меня был один учитель. Он какую-то арифметику учил, я не помню, какую. Он меня все время заставлял думать, что будто бы я мужчина, а он женщина, и чтобы я его… насильно… И какой дурак! Представьте
себе, девушки, он все время кричал: «Я твоя! Я вся твоя! Возьми меня! Возьми меня!»
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло
у него что-то похожее на мысль о том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел
собою, встряхнул головой и, протянув руку князю, произнес торжественно...
— Я здесь же, по этому коридору,
у Соловьева. А ты, конечно, как средневековый рыцарь, доложишь обоюдоострый меч между
собой и прекрасной Розамундой? Да?
И Лихонин тоже задумался, замолк и заскучал; он уже чувствовал тяготу взятого на
себя непосильного подвига. Поэтому он даже обрадовался, когда в дверь постучали и на его окрик «войдите» вошли два студента: Соловьев и ночевавший
у него Нижерадзе.
Десятки раз он воображал
себе все, что он скажет сначала в доме, а потом в полиции, и каждый раз
у него выходило по-иному.
— И вот я хочу, — закончил он, — взять ее к
себе… как это
у вас полагается?.. в качестве прислуги или, если хотите, родственницы, словом… как это делается?..
— Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще
у нянюшки или
у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази
себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
— Уходи, сделай милость!
У меня там,
у зеркала, в коробочке от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их
себе. Мне все равно не нужно. Купи на них маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если
у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
— Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь
у Анны Марковны. Но только ничему я не удивлялась, ничего не принимала близко к сердцу. Как видишь, не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное — самое главное — не позволяю
себе никогда увлекаться мужчинами… — Ну, а Сенька твой?..
— Брось, Женя, ты говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна,
у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты. Не со мной, конечно, — я всегда одна, — а уйди сама по
себе.
Нинка была так растеряна, что правая рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую руку и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда и другие. Одна Тамара продолжала стоять
у стены спиной к зеркалу, к тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад и вперед по зале, заглядывать, любуясь
собой, Женька.
И вот Елена Викторовна уверила
себя в том, что
у нее болит голова, что в висках
у нее нервный тик, а сердце нет-нет и вдруг точно упадет куда-то.
Анатомический театр представлял из
себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна за другой останавливались
у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
Так играла с ним Тамара и все более и более нащупывала под
собой почву. Она уже знала теперь, в какие дни хранятся
у нотариуса в его несгораемом железном шкафу особенно крупные деньги. Однако она не торопилась, боясь испортить дело неловкостью или преждевременностью.