Неточные совпадения
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный — с бенедиктином. Но он, собственно, не пьет, а
только делает вид,
что делает одолжение.
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы
только идем? Я вас спрашиваю,
чего хотят добиться эти революционеры и разные там студенты, или… как их там? И пусть пеняют на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. —
Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы
только и думают,
что о своих любовниках. Чтобы
только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и не думают.
Ну
что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из себя изобразить, но
только ничего у него не выходит.
Таким образом тапер получал
только четверть из общего заработка,
что, конечно, было несправедливо, потому
что Исай Саввич играл самоучкой и отличался деревянным слухом.
— Ей-богу. Ты посмотри у него в комнатке: круглые сутки, днем и ночью, лампадка горит перед образами. Он очень до бога усердный…
Только я думаю,
что он оттого такой,
что тяжелые грехи на нем. Убийца он.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но
только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался,
что она — самая избалованная среди всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились,
чем на других.
— Вот
что, брательники… Поедемте-ка лучше к девочкам, это будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он был анархист-теоретик, а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом.
Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему руки.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то,
что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва
только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку,
что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму…
Что? Приятно такое предположение?
И, должно быть, не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому
что Дорошенко торговал исключительно
только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так
только заезжали мимоходом, на перепутье.
Платонов опять сделал вид,
что не расслышал дерзости, сказанной студентом. Он
только нервно скомкал в пальцах салфетку и слегка отшвырнул ее от себя. И опять его веки дрогнули в сторону Бориса Собашникова.
И ведь я не
только уверен, но я твердо знаю,
что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим,
что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
— Простите: я не сравнивал людей, а
только обобщал первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-животных. Но вижу,
что затеял скучную материю. Лучше бросим.
И я хотел
только сказать,
что я умею видеть, но именно не умею наблюдать.
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи,
что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. —
Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
И замечательно,
что и те и другие, то есть и проститутки и дети, лгут
только нам — мужчинам — и взрослым.
Потому
что сама по себе жизнь или чересчур обыденна и скучна для тебя, или уж так чересчур неправдоподобна, как
только умеет быть неправдоподобной жизнь.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя,
что же такое, наконец, проституция?
Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет
только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Да, я знаю,
что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам
только причитает и хлопает себя по ляжкам.
И лицо ее было так прекрасно, как бывают
только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских девушек, — все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно очерченными, и с глазами такими черными,
что на них нельзя было различить зрачка от райка.
Когда его жена уходила на платформу освежиться, он рассказывал такие вещи, от которых генерал расплывался в блаженную улыбку, помещик ржал, колыхая черноземным животом, а подпоручик,
только год выпущенный из училища, безусый мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался в сторону, чтобы соседи, не видели,
что он краснеет.
Потоку
что я берусь
только исключительно за дела совершенно чистые, в которых нет никаких сомнений.
— А так: там
только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек,
что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего,
что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо как огонь! И знаете,
что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— А знаете
что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все,
чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму
только половину того,
что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
—
Что?! Под поезд?! А ты знаешь,
что за такие слова бывает?! Угроза действием! Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну сигнальную ручку, — и он с таким решительным видом схватился за рукоятку двери,
что кондуктор
только махнул рукой и плюнул.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать,
что за последнее он брался
только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он не
только не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
Во время своей деятельности, вопреки своей завидной памяти, он переменил столько фамилий,
что не
только позабыл, в каком году он был Натанаэльзоном, а в каком Бакаляром, но даже его собственная фамилия ему начинала казаться одним из псевдонимов.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. —
Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего
только на три дня.
Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы
только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами не в первый раз имеем дело. Обманывать я вас не буду и сейчас же ее привезу сюда.
Только прошу вас не забыть,
что вы моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я не пробуду здесь, в городе, более
чем три дня.
Я говорю,
что за всю мою жизнь
только три сильных впечатления врезались в мою душу.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то,
что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать,
что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я
только могу себе представить!
— Ну, как сказать… пролепетал Володя, почувствовав,
что он краснеет не
только лицом, но телом, спиной, — ну, конечно, к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает…
— Твое дело, Женечка. Я не смею лезть к тебе в душу. Я
только потому спросила,
что ты — единственный человек, который…
Вы все, девочки, знаете,
что я не люблю денег, но я обираю мужчин, как
только могу.
И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь вопрос.
Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу,
что на ней потом остался ряд белых пятен.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того,
что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было
только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То,
что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо
только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я
только приведу себя в порядок.
А вот теперь вышло так,
что он
только исполнил свой каприз, добился,
чего ему нужно, и уже на попятный.
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я же вижу,
что я вам не нравлюсь. Так
что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь все равно заплачены, и мне
только доехать… туда.
— И еще скажу,
что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, — продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. — Рад и кланяюсь тебе. Именно
только ты и способен на такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов.
Лихонина в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В той комнате целый день горел газ, потому
что свет проникал
только из узенького низа обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть
только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы
только ставим ее в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем,
что и как. Хорошо?
— Мне
что же, я ничего, — еле слышно ответила Любка. — Я, как вам, Василь Василич, угодно.
Только я бы не хотела домой.
— А
что касается до меня, — заметил князь, — то я готов, как твой приятель и как человек любознательный, присутствовать при этом опыте и участвовать в нем. Но я тебя еще утром предупреждал,
что такие опыты бывали и всегда оканчивались позорной неудачей, по крайней мере те, о которых мы знаем лично, а те, о которых мы знаем
только понаслышке, сомнительны в смысле достоверности. Но ты начал дело, Лихонин, — и делай. Мы тебе помощники.
Умилостивил его Лихонин лишь
только тем,
что тут же занял для Любки другой номер через несколько комнат от себя, под самым скосом крыши, так
что он представлял из себя внутри круто усеченную, низкую, четырехстороннюю пирамиду с одним окошком.
— А все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. — Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно, то
только для вас делаю. Времена, вы сами знаете, какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то
что оштрафуют, а и выселить могут из города. Теперь строго.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово,
что у нас отношения будут
только дружеские.
Пахло вчерашним табаком, сыростью, кислятиной и еще чем-то особенным, неопределенным, нежилым,
чем всегда пахнут по утрам помещения, в которых живут
только временно: пустые театры, танцевальные залы, аудитории.
— Ну, ну, не буду, не буду! Это я
только так. Вижу,
что верность соблюдаете. Это очень благородно с вашей стороны. Так идемте же.
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю,
что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но
только уверяю вас,
что из этого ничего не выйдет.