Неточные совпадения
Вместе
с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от
улицы, грызут семечки, скорлупа от которых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по
улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом
с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку…
И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на
улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи,
с ее манящими огнями на небе и на земле,
с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри,
с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
А ведь все мы, которые сейчас здесь стоим на
улице и мешаем прохожим, должны будем когда-нибудь в своей деятельности столкнуться
с ужасным вопросом о проституции, да еще какой проституции — русской!
Вернулась из своей комнаты Нюра и немного спустя вслед за ней Петровский. Петровский
с крайне серьезным видом заявил, что он все это время ходил по
улице, обдумывая происшедший инцидент, и, наконец, пришел к заключению, что товарищ Борис был действительно неправ, но что есть и смягчающее его вину обстоятельство — опьянение. Пришла потом и Женя, но одна: Собашников заснул в ее комнате.
Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она
с трудом написала свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь, спайка, каторжная совесть. В таких делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно: в остроге, на
улице или в публичном доме.
С приездом Горизонта (впрочем, бог знает, как его звали: Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмитальский), словом,
с приездом этого человека все переменилось на Ямской
улице.
Или ты
с ней сойдешься и через пять месяцев выбросишь ее на
улицу, и она вернется опять в публичный дом или пойдет на панель.
А другой поиграется немножко
с ее телом, а через три месяца выбросит ее на
улицу или в публичный дом.
Предводительствуя кучкой обедневших друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через
улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на несколько секунд исчезал
с ним в ближайших воротах.
У него болела голова, а руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к тому же на
улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Начался городской выгон, на котором паслись коровы, дощатый тротуар вдоль забора, шаткие мостики через ручейки и канавы. Потом он свернул на Ямскую. В доме Анны Марковны все окна были закрыты ставнями
с вырезными посредине отверстиями в форме сердец. Также быЛи закрыты и все остальные дома безлюдной
улицы, опустевшей точно после моровой язвы. Со стесненным сердцем Лихонин потянул рукоятку звонка.
— О, конечно, ваше дело, молодой студент, — и дряблые щеки и величественные подбородки Эммы Эдуардовны запрыгали от беззвучного смеха. — От души желаю вам на любовь и дружбу, но только вы потрудитесь сказать этой мерзавке, этой Любке, чтобы она не смела сюда и носа показывать, когда вы ее, как собачонку, выбросите на
улицу. Пусть подыхает
с голоду под забором или идет в полтинничное заведение для солдат!
— Она вынула из разреза пеньюара, показав на минутку Лихонину свою жирную, желтую, огромную грудь, маленькую книжку в черном переплете
с заголовком: «Счет девицы Ирины Вощенковой в доме терпимости, содержимом Анной Марковной Шайбес, по Ямской
улице, в доме ь такой-то», и протянула ему через стол.
Наконец дело
с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе
с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на
улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудлатым в кожаных поясах, то он и сделал подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился
с ним, а тот начал обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку на
улицу.
Рассказала она также
с большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни было крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в захолустной
улице, как
с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый калач, покушался ею торговать, даже не спрося на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной
улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись
с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
В тот день, когда ее квартирные хозяева — лодочник
с женой — отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на двор и когда она без сна пробродила всю ночь по
улицам, под дождем, прячась от городовых, — только тогда
с отвращением и стыдом решилась она обратиться к помощи Лихонина.
— Что-о? — заорала она на Любку, едва выслушав ее смущенный лепет. — Ты хочешь, чтобы тебя опять приняли?.. Ты там черт знает
с кем валялась по
улицам, под заборами, и ты опять, сволочь, лезешь в приличное, порядочное заведение!.. Пфуй, русская свинья! Вон!..
Она прибавила свет, вернулась на свое место и села в своей любимой позе — по-турецки. Оба молчали. Слышно было, как далеко, за несколько комнат, тренькало разбитое фортепиано, несся чей-то вибрирующий смех, а
с другой стороны — песенка и быстрый веселый разговор. Слов не было слышно. Извозчик громыхал где-то по отдаленной
улице…
— Да, должно быть, амба, — ответил Симеон. — Надо пока что, хлопцы, выбросить его на
улицу, а то пойдут духи цепляться. Черт
с ним, пускай думают, что напился пьян и подох на дороге.
С месяц Сергей Иванович перебивался кое-как,
с хлеба на воду, где-то на задворках Темниковской
улицы, таская время от времени в редакцию «Отголосков» заметки об уличных происшествиях или смешные сценки из камер мировых судей.
— А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на
улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, — и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас в эту минуту
с небеси, — что бы вы сделали?
Суббота была обычным днем докторского осмотра, к которому во всех домах готовились очень тщательно и
с трепетом, как, впрочем, готовятся и дамы из общества, собираясь
с визитом к врачу-специалисту: старательно делали свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже по возможности более нарядное. Окна на
улицу были закрыты ставнями, а у одного из тех окон, что выходили во двор, поставили стол
с твердым валиком под спину.
Тамара не сразу поехала в дом. Она по дороге завернула в маленькую кофейную на Католической
улице. Там дожидался ее Сенька Вокзал — веселый малый
с наружностью красивого цыгана, не черно, а синеволосый, черноглазый
с желтыми белками, решительный и смелый в своей работе, гордость местных воров, большая знаменитость в их мире, изобретатель, вдохновитель и вождь.
Регент в сером пальто и в серой шляпе, весь какой-то серый, точно запыленный, но
с длинными прямыми усами, как у военного, узнал Верку, сделал широкие, удивленные глаза, слегка улыбнулся и подмигнул ей. Раза два-три в месяц, а то и чаще посещал он
с знакомыми духовными академиками,
с такими же регентами, как и он, и
с псаломщиками Ямскую
улицу и, по обыкновению, сделав полную ревизию всем заведениям, всегда заканчивал домом Анны Марковны, где выбирал неизменно Верку.
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее на подоконник окна, выходившего на
улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином,
с новеньким кожаным саквояжем в руках.
Через десять минут они вдвоем спустились
с лестницы, прошли нарочно по ломаным линиям несколько
улиц и только в старом городе наняли извозчика на вокзал и уехали из города
с безукоризненными паспортами помещика и помещицы дворян Ставницких. О них долго не было ничего слышно, пока, спустя год, Сенька не попался в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару. Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.