Неточные совпадения
Большой рыжий пес
с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает
голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди
с проткнутыми боками и проломленными
головами валились в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая
с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Глядели
с новым чувством, почти
с изумлением на ее
голые, красные, толстые руки, на смятую еще постель, на бумажный старый, засаленный рубль, который Катька показала им, вынув его из чулка.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя
голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать
с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а
голову как можно неподвижнее,
с полным безучастием на лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась
с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая
головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
Он одним движением
головы, на ходу, вызвал Тамару из зала и исчез
с ней в ее комнате.
У тех и у других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее, держа руки опущенными вниз и
головы поднятыми вверх и склоненными,
с некоторым гордым и в то же время утомленным и расслабленным видом.
И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи,
с ее манящими огнями на небе и на земле,
с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри,
с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала
голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
Репортер вяло, не поворачивая
головы, покосился на Собашникова, на нижний ряд пуговиц его короткого франтовского кителя, и ответил
с растяжкой...
На безмолвный — глазами — вопрос Тамары Женя
с от вращением поморщилась, содрогнулась спиною и утверди тельно кивнула
головой.
Вернулся Платонов
с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно,
с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась
головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз
голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
У Собашникова, несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в
голову заманчивая мысль, что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и уединиться
с нею.
Лихонин всем был рад, но Ярченко сначала — пока ему Не бросилось в
голову шампанское — только поднимал кверху свои коротенькие черные брови
с боязливым, удивленным и наивным видом.
В заключение он взял на руки Маню Беленькую, завернул ее бортами сюртука и, протянув руку и сделав плачущее лицо, закивал
головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки, которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях,
с обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую обезьянку.
Нет ни одной стороны человеческой жизни, где бы основная, главная правда сияла
с такой чудовищной, безобразной
голой яркостью, без всякой тени человеческого лганья и самообеления.
С вокзала он прямо поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед за ними вошел и он под руку
с своей женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в руке тросточку
с серебряным набалдашником в виде
голой женщины.
Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он
с необыкновенной быстротой поворачивал
голову то влево, то вправо.
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном,
с открытыми ртами,
с мерным глубоким дыханием,
с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в
голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще
с детства мысль о том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
Факельщики и гробовщики, уже
с утра пьяные,
с красными звероподобными лицами,
с порыжелыми цилиндрами на
головах, сидели беспорядочной грудой на своих форменных ливреях, на лошадиных сетчатых попонах, на траурных фонарях и ржавыми, сиплыми голосами орали какую-то нескладную песню.
У него горела
голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно курил папиросу за папиросой и часто приподымался
с дивана, чтобы взять со стола графин
с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли от прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно обволок его черной ватой.
Отчасти причиной этому и был Симановский, бритый человек, в пенсне, длинноволосый,
с гордо закинутой назад
головою и
с презрительным выражением в узких, опущенных вниз углами губах.
У него болела
голова, а руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к тому же на улице
с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Он пересмотрел уже все картинки на стенах: и Леду
с лебедем, и купанье на морском берегу, и одалиску в гареме, и сатира, несущего на руках
голую нимфу, но вдруг его внимание привлек полузакрытый портьерой небольшой печатный плакат в рамке и за стеклом.
Лихонин резко нахлобучил шапку и пошел к дверям. Но вдруг у него в
голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему самому стало противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту,
с мокрыми, холодными руками, испытывая противное щемление в пальцах ног, он опять подошел к столу и сказал, как будто бы небрежно, но срывающимся голосом...
— Горьким пьяницей! — повторял князь вместе
с ней последние слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой
головой, и оба они старались окончить песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн и голоса постепенно стихали и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук и когда настало молчание.
Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой всего-навсего были в лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок, все время рассматривала Любку
с ног до
головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней ничего не говорящим, но презрительным взглядом.
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела
голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, — ну и разболелась
голова. Целый день она, бедняжка, лежит
с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
И Ванька-Встанька
с неожиданной для его лет легкостью и смелостью, не сгибая ни колен, ни спины, только угнув вниз
голову, мгновенно упал, прямо как статуя, на пол, но тотчас же ловко вскочил на ноги.
— Я уж и так ему сказала, что Зося отворила дверь неудачно и ударила тебя по
голове и что ты лежишь
с компрессом. Но только стоит ли, Женечка?
Эти слова, страстные и повелительные, действовали на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег на спину, положив руки под
голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив
голову на согнутую руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его тело, такое белое, крепкое, мускулистое,
с высокой и широкой грудной клеткой,
с стройными ребрами,
с узким тазом и
с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар лица и верхней половины шеи резкой чертой отделялся от белизны плеч и груди.
Коля, нахмурившись, злой, одним толчком ловко сбитого тела соскочил
с кровати, почти не касаясь ее. Теперь он стоял на коврике у постели
голый, стройный, прекрасный — во всем великолепии своего цветущего юношеского тела.
Он, молча и не оглядываясь на Женьку, стал торопливо одеваться, не попадая ногами в одежду. Руки его тряслись, и нижняя челюсть прыгала так, что зубы стучали нижние о верхние, а Женька говорила
с поникнутой
головой...
— Нет, не поссорились, Манечка, а у меня очень
голова болит, — ответила спокойно Женька, — и поэтому мой дружок находит меня очень холодной! Будь добренькая, Манечка, останься
с ним, замени меня!
Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля
с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись,
с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
Но перед его смертью я благоговейно и
с горечью склоняю
голову.
И производил он свои манипуляции
с таким же спокойствием,
с каким гуртовщик или ветеринар осматривают в день несколько сотен
голов скота,
с тем хладнокровием, какое не изменило ему дважды во время обязательного присутствия при смертной казни.
К этому времени романтические глупости совсем выйдут из вашей
головы, и уже не вас будут выбирать, а вы будете выбирать
с толком и
с чувством, как знаток выбирает драгоценные камни.
В чайной она справилась у рыжего, остриженного в скобку,
с масленым пробором на
голове мальчика, не приходил ли сюда Сенька Вокзал?
Добиться свидания
с певицей было не очень-то легко: швейцар внизу сказал, что Елены Викторовны, кажется, нет дома, а личная горничная, вышедшая на стук Тамары, объявила, что у барыни болит
голова и что она никого не принимает. Пришлось опять Тамаре написать на клочке бумаги...
— Я не могу сейчас всего сообразить как следует, — сказала она, помолчав. — Но если человек чего-нибудь сильно хочет, он достигнет, а я хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне приходит в
голову великолепная мысль… Ведь тогда, в тот вечер, если не ошибаюсь,
с нами были, кроме меня и баронессы…
— Ах, право, я так расстроена, дорогой мой Рязанов, — сказала она, умышленно погашая блеск своих прекрасных глаз, — потом моя несчастная
голова… Потрудитесь передать мне
с того столика пирамидон… Пусть mademoiselle Тамара вам все расскажет. Я не могу, не умею… Это так ужасно!..
Он, кряхтя, но все-таки
с легкостью, удивительною для его возраста, поднял труп Женьки за ноги и взвалил его на спину
головой вниз, точно это была мясная туша или мешок
с картофелем.
И, приняв из рук Тамары деньги, священник благословил кадило, подаваемое псаломщиком, и стал обходить
с каждением тело покойницы. Потом, остановившись у нее в
головах, он кротким, привычно-печальным голосом возгласил...
Тем не менее почти из всех дверей повысыпали на перекресток их обитательницы, в чем были: в туфлях на босу ногу, в ночных сорочках,
с платочками на
головах; крестились, вздыхали, утирали глаза платками и краями кофточек.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами,
с угрызениями совести и в то же время
с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял
голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на его спинку
головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином,
с новеньким кожаным саквояжем в руках.
— Что жизнь?! —
с актерским унынием покачал
головой Дилекторский. — Прощай, Анета!.. Прощай!..