Неточные совпадения
Она — высокая, полная шатенка,
лет сорока шести,
с жирным зобом из трех подбородков.
Я, ты знаешь,
с нашим Симеоном крутила любовь целый
год.
Но раза два-три в
год он
с невероятными лишениями выкраивал из своего нищенского бюджета пять или десять рублей, отказывая себе в любимой вечерней кружке пива и выгадывая на конках, для чего ему приходилось делать громадные концы по городу пешком.
У него только что завелись необходимые связи
с профессорским кругом, на будущий
год ему предлагали чтение лекций по римской истории, и нередко в разговоре он уже употреблял ходкое среди приват-доцентов выражение: «Мы, ученые!» Студенческая фамильярность, принудительное компанейство, обязательное участие во всех сходках, протестах и демонстрациях становились для него невыгодными, затруднительными и даже просто скучными.
Они расселись по двое и по трое на извозчиков, которые уже давно, зубоскаля и переругиваясь, вереницей следовали за ними, и поехали. Лихонин для верности сам сел рядом
с приват-доцентом, обняв его за талию, а на колени к себе и соседу посадил маленького Толпыгина, розового миловидного мальчика, у которого, несмотря на его двадцать три
года, еще белел на щеках детский — мягкий и светлый — пух.
С этих пор я верю, что не теперь, не скоро,
лет через пятьдесят, но придет гениальный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов.
Вместе
с ним пришли две его дамы: Генриетта — самая старшая по
годам девица в заведении Анны Марковны, опытная, все видевшая и ко всему притерпевшаяся, как старая лошадь на приводе у молотилки, обладательница густого баса, но еще красивая женщина — и Манька Большая, или Манька Крокодил.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три
года прожил
с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
В четырнадцать
лет ее растлили, а в шестнадцать она стала патентованной проституткой,
с желтым билетом и
с венерической болезнью.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и остаются на детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы,
с десяти
лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь.
Члены общества, точно сговорившись, умирают, сходят
с ума, проворовываются, стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, повышения следуют за повышениями, вливаются новые элементы, и, смотришь, через два
года нет на месте никого из прежних людей, все новое, если только учреждение не распалось окончательно, не расползлось вкось.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он не только не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но
с каждым
годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг
с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять
с половиной
лет, моя собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять
лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы
с жизнью!
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом
с половиной этаже.
С половиной потому, что есть такие пяти-шести и семиэтажные доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а
летом жарко, точно на тропиках. Любка
с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
И вот посмотри: через
год, через два я возвращу обществу хорошего, работящего, достойного члена,
с девственной душой, открытой для всяких великих возможностей…
А посредине круга, на камнях мостовой, вертелась и дробно топталась на месте толстая женщина
лет сорока пяти, но еще красивая,
с красными мясистыми губами,
с влажными, пьяными, точно обмасленными глазами, весело сиявшими под высокими дугами черных правильных малорусских бровей.
В комнату вошла маленькая старушка,
с красновекими глазами, узкими, как щелочки, и
с удивительно пергаментным лицом, на котором угрюмо и зловеще торчал вниз длинный острый нос. Это была Александра, давнишняя прислуга студенческих скворечников, друг и кредитор всех студентов, женщина
лет шестидесяти пяти, резонерка и ворчунья.
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два
года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается
с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
«Итого, за уплатой портнихе и за прочие предметы ста десяти рублей, за Ириной Вощенковой остается долгу девяносто пять (95) рублей, а
с оставшимися от прошлого
года четыреста восемнадцатью рублями — пятьсот тринадцать (513) рублей».
Лихонину приходилось долго, озверело, до хрипоты в горле торговаться
с жестокой женщиной, пока она, наконец, не согласилась взять двести пятьдесят рублей наличными деньгами и на двести рублей векселями. И то только тогда, когда Лихонин семестровым свидетельством доказал ей, что он в этом
году кончает и делается адвокатом…
Лихонин прочитал также о том, что заведение не должно располагаться ближе чем на сто шагов от церквей, учебных заведений и судебных зданий, что содержать дом терпимости могут только лица женского пола, что селиться при хозяйке могут только ее родственники и то исключительно женского пола и не старше семи
лет и что как девушки, так и хозяева дома и прислуга должны в отношениях между собою и также
с гостями соблюдать вежливость, тишину, учтивость и благопристойность, отнюдь не позволяя себе пьянства, ругательства и драки.
Несколько
лет спустя Лихонин сам в душе сознавался
с раскаянием и тихой тоской, что этот период времени был самым тихим, мирным и уютным за всю его университетскую и адвокатскую жизнь.
Лихонин не учитывал того, что она
с ее детской душой, жаждущей вымысла, легко освоилась бы
с историческими событиями по разным смешным и героически-трогательным анекдотам, а он, привыкший натаскивать к экзаменам и репетировать гимназистов четвертого или пятого класса, морил ее именами и
годами.
Испытав очень рано механические половые возбуждения, приблизительно
с девяти или девяти
с половиною
лет, Коля совсем не имел ни малейшего понятия о том, что такое из себя представляет тот конец влюбленности и ухаживания, который так ужасен, если на него поглядеть въявь, со стороны, или если его объяснять научно.
Коля Гладышев был не один, а вместе
с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора
года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
И Ванька-Встанька
с неожиданной для его
лет легкостью и смелостью, не сгибая ни колен, ни спины, только угнув вниз голову, мгновенно упал, прямо как статуя, на пол, но тотчас же ловко вскочил на ноги.
Ванька-Встанька чисто поймал на
лету брошенный пятиалтынный, сделал комический реверанс и, нахлобучив набекрень форменную фуражку
с зелеными кантами, исчез.
Ведь еще
год тому назад
с небольшим я совала ему в карман яблоки, когда он уходил от меня ночью.
И поэтому, когда
с низовьев Днепра потянулись первые баржи
с арбузами, он охотно вошел в артель, в которой его знали еще
с прошлого
года и любили за веселый нрав, за товарищеский дух и за мастерское умение вести счет.
Мне не было десяти
лет, когда меня продала родная мать, и
с тех пор я пошла гулять по рукам…
— Милая Женечка, право не стоит… Жизнь как жизнь… Была институткой, гувернанткой была, в хоре пела, потом тир в летнем саду держала, а потом спуталась
с одним шарлатаном и сама научилась стрелять из винчестера… По циркам ездила, — американскую амазонку изображала. Я прекрасно стреляла… Потом в монастырь попала. Там пробыла
года два… Много было у меня… Всего не упомнишь… Воровала.
— Хорошо тебе! — задумчиво и
с тоской произнесла Женя, — ты хоть хочешь чего-нибудь, а у меня душа дохлая какая-то… Вот мне двадцать
лет, а душа у меня старушечья, сморщенная, землей пахнет… И хоть пожила бы толком!.. Тьфу!.. Только слякоть какая-то была.
Наконец, этим
летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами,
с угрызениями совести и в то же время
с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
Через десять минут они вдвоем спустились
с лестницы, прошли нарочно по ломаным линиям несколько улиц и только в старом городе наняли извозчика на вокзал и уехали из города
с безукоризненными паспортами помещика и помещицы дворян Ставницких. О них долго не было ничего слышно, пока, спустя
год, Сенька не попался в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару. Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.
Еще
с конца
лета Верка заметила, что ее возлюбленный становится все холоднее и небрежнее и, говоря
с нею, живет мыслями где-то далеко-далеко…