Неточные совпадения
Здесь же, положив ногу на ногу, немного согнувшись с шитьем в
руках, сидит Тамара, тихая, уютная, хорошенькая девушка, слегка рыжеватая, с
тем темным и блестящим оттенком волос, который бывает у лисы зимою на хребте.
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в
тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих
рук не уйдет. Будет ей амба!
Когда, наконец, после долгих усилий, музыканты слаживаются, низенькая Вера подходит к рослой Зое
той мелкой, связанной походкой, с оттопыренным задом и локтями на отлете, какой ходят только женщины в мужских костюмах, и делает ей, широко разводя вниз
руками, комический мужской поклон.
Он знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных подробностей о
том, как ее перепродавали из
рук в
руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но
тем не менее любовь была выше всего.
У
тех и у других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее, держа
руки опущенными вниз и головы поднятыми вверх и склоненными, с некоторым гордым и в
то же время утомленным и расслабленным видом.
И когда вышли на берег,
то у каждого горели ладони от весел, приятно ныли мускулы
рук и ног, и во всем теле была блаженная бодрая усталость.
И у каждого было стремление довести себя через опьянение до
того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда голова не знает, что делают
руки и ноги и что болтает язык.
Держась
рукой за воображаемую цепочку и в
то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе
то зад,
то волосы на голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество,
то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением
руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подражавший
то поросенку, которого сажают в мешок,
то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих самообличения, в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко
руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами.
— Ничего я не знаю! — застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной
руки рот. — Что у нас, по-деревенскому, требуется,
то знаю, а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
Подпоручик пересмотрел всю коллекцию от начала до конца. Когда он возвращал ящичек обратно,
то рука у него дрожала, виски и лоб были влажны, глаза помутнели и по щекам разлился мраморно-пестрый румянец.
Никто не обращал внимания на ее прелестные глаза, и брали ее только в,
тех случаях, когда под
рукой не было никакой другой.
Снаружи у дверей дежурил, прислонясь к стене, лакей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого на всегда оттопыренном мизинце правой
руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался одним ухом к
тому, что делалось в кабинете.
Все поглядели по направлению ее
руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами,
то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову
то влево,
то вправо.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца.
То карточная игра,
то пьянство,
то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную
руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в
то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами к его правой
руке, лежавшей на ее талии.
А когда расплатился,
то не удержался, чтобы не произнести патетически, с
рукой, театрально протянутой вперед, прямо перед собой...
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил
того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу
руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то похожее на мысль о
том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою, встряхнул головой и, протянув
руку князю, произнес торжественно...
— Ва! Идет! — Князь с размаху ударил ладонью по
руке Лихонина. — С удовольствием. А если по-моему,
то — ты.
Вся прелесть и все искусство се танца заключались в
том, что она
то наклоняла вниз головку и выглядывала задорно исподлобья,
то вдруг откидывала ее назад и опускала вниз ресницы и разводила
руки в стороны, а также в
том, как в размер пляске колыхались и вздрагивали у нее под красной ситцевой кофтой огромные груди.
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа,
та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула
руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
— Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы ж мене, бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! — Она кинулась было целовать ему
руку. —
Та я же знаю, що вы не гордый, як другие паны. Ну, дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
Умывание, прелесть золотого и синего южного неба и наивное, отчасти покорное, отчасти недовольное лицо Любки и сознание
того, что он все-таки мужчина и что ему, а не ей надо отвечать за кашу, которую он заварил, — все это вместе взбудоражило его нервы и заставило взять себя в
руки. Он отворил дверь и рявкнул во
тьму вонючего коридора...
У него болела голова, а
руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к
тому же на улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег, захватил с собою револьвер и часто по дороге, на ходу, лазил
рукой в карман и ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился встретить их надлежащим образом. Но, к его удивлению, все, что он предполагал и чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом. Дело обстояло гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в
то же время неприятнее.
— Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда с какой-нибудь почтенной особой и с полицией, и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый есть человек состоятельный, и пускай этот человек за вас поручится, и пускай, кроме
того, полиция удостоверит, что вы берете девушку не для
того, чтобы торговать ею или перепродать в другое заведение, — тогда пожалуйста! С
руками и ногами!
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а
тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на
руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Ну, скажем, содержанки или жены, — равнодушно возразил Кербеш и покрутил в
руках серебряный портсигар с монограммами и фигурками. — Я решительно ничего не могу для вас сделать… по крайней мере сейчас. Если вы желаете на ней жениться, представьте соответствующее разрешение своего университетского начальства. Если же вы берете на содержание,
то подумайте, какая же тут логика? Вы берете девушку из дома разврата для
того, чтобы жить с ней в развратном сожительстве.
— Как хотите, — лепетала девушка, целуя
то его
руки,
то сукно его сюртука. — Если я вам так не нравлюсь,
то, конечно, как хотите.
«Каждый вечер я играю роль прекрасного Иосифа, но
тот по крайней мере хоть вырвался, оставив в
руках у пылкой дамы свое нижнее белье, а когда же я, наконец, освобожусь от своего ярма?»
— Вва! — разводил князь
руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на
то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
— Я ему тоже скажу, — прибавила она плачущим голосом, — что вы, вместо
того чтобы меня учить, только болтаете всякую чушь и
тому подобную гадость, а сами все время держите
руку у меня на коленях. А это даже совсем неблагородно. — И в первый раз за все их знакомство она, раньше робевшая и стеснявшаяся, резко отодвинулась от своего учителя.
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в
руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки.
То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Любка ловила ее
руки, стремясь поцеловать, но экономка грубо их выдергивала. Потом вдруг побледнев, с перекошенным лицом, закусив наискось дрожащую нижнюю губу, Эмма расчетливо и метко, со всего размаха ударила Любку по щеке, отчего
та опустилась на колени, но тотчас же поднялась, задыхаясь и заикаясь от рыданий.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно,
руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом,
то всякий поймает себя на
том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он потом не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существовавшую историю, твердо до
того, что в конце концов верит в нее.
Уже одетые, они долго стояли в открытых дверях, между коридором и спальней, и без слов, грустно глядели друг на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его душе совершается один из
тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене
руку и сказал...
Около
того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна
рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
Когда подбирается хорошая партия,
то любо смотреть, как арбузы летят из
рук в
руки, ловятся с цирковой быстротой и удачей и вновь, и вновь, без перерыва, летят, чтобы в конце концов наполнить телегу.
Какая ругань, ядовитая, насмешливая, грубая, посыпалась на него, когда на третьем или на четвертом разе он зазевался и замедлил передачу: два арбуза, не брошенные в такт, с сочным хрустом разбились о мостовую, а окончательно растерявшийся Платонов уронил и
тот, который держал в
руках.
Мне не было десяти лет, когда меня продала родная мать, и с
тех пор я пошла гулять по
рукам…
Для проформы он приказал отнести Женьку в ее бывшую комнату и пробовал при помощи
того же Симеона произвести искусственное дыхание, но минут через пять махнул
рукой, поправил свое скривившееся на носу пенсне и сказал...
В
тот же день вечером совершилось в доме Анны Марковны очень важное событие: все учреждение — с землей и с домом, с живым и мертвым инвентарем и со всеми человеческими душами — перешло в
руки Эммы Эдуардовны.
Нинка была так растеряна, что правая
рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую
руку и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда и другие. Одна Тамара продолжала стоять у стены спиной к зеркалу, к
тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад и вперед по зале, заглядывать, любуясь собой, Женька.
— Я их не знаю… Один из них вышел из кабинета позднее вас всех. Он поцеловал мою
руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится,
то всегда к моим услугам, и дал мне свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…
Он протянул ей
руку, не поднимаясь с места. Но в
том, как бережно, с некоторым насилием усадил ее на место, видна была широкая добродушная ласка.
Если ей не давали есть, она и не спрашивала, но если приносили,
то ела с жадностью, прямо
руками.
В коридоре было чуть посветлее, и когда сторож опустил свою ужасную ношу на пол,
то Тамара на мгновение закрыла лицо
руками, а Манька отвернулась и заплакала.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих
рук,
то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела,
то по телу Верки пробежала последняя судорога.