Неточные совпадения
У нее вчера вечером было только шесть временных гостей, но на ночь
с ней никто не
остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели.
Вместе
с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых
остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом
с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку…
Но
остаться с девицами они не захотели, а обещали прийти потом, когда закончат всю ревизию публичных домов.
— Клянусь вам чем хотите, он ни разу в жизни ни
с одной из нас не
оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за что
с ним не
останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка кричит…
— Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь
оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать
с подобными субъектами.
— Вы как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе
с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я не могу здесь
оставаться. Я ухожу.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и
остаются на детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы,
с десяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков
осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники
с ближних боен. По ходатайству этих почтенных людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
Теперь очень нетрудно было убедить ее в том, что ехать
с ней вместе Горизонту представляет большую опасность для него и что лучше ей
остаться здесь и переждать время, пока дела у любовника не сложатся благоприятно.
— И очень просто. На нее действительно нет никакого спроса. Представь себе, Анечка, что ее барахло стоит пятьдесят рублей, двадцать пять рублей получит господин Шацкий, пятьдесят рублей нам
с тобой
останется. И слава богу, мы
с ней развязались! По крайней мере она не будет компрометировать нашего заведения.
Ванда, голубоглазая, светлая блондинка,
с большим красным ртом,
с типичным лицом литвинки, поглядела умоляюще на Женьку. Если бы Женька сказала: «Нет», то она
осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.
— Нет, а я… — воскликнула Нюра, но, внезапно обернувшись назад, к двери, так и
осталась с открытым ртом. Поглядев по направлению ее взгляда, Женька всплеснула руками. В дверях стояла Любка, исхудавшая,
с черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала рукою дверную ручку, как точку опоры.
Он нередко получал из дому, откуда-то из глуши Симбирской или Уфимской губернии, довольно крупные для студента денежные суммы, но в два дня разбрасывал и рассовывал их повсюду
с небрежностью французского вельможи XVII столетия, а сам
оставался зимою в одной тужурке,
с сапогами, реставрированными собственными средствами.
«Итого, за уплатой портнихе и за прочие предметы ста десяти рублей, за Ириной Вощенковой
остается долгу девяносто пять (95) рублей, а
с оставшимися от прошлого года четыреста восемнадцатью рублями — пятьсот тринадцать (513) рублей».
Наконец дело
с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе
с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на улице, она,
оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Потерпев неудачу в прикладных науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не
оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила
с места и сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его обижать в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени
осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись
с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Конечно, все мужчины испытывали эту первоначальную tristia post coitus, но это великая нравственная боль, очень серьезная по своему значению и глубине, весьма быстро проходит,
оставаясь, однако, у большинства надолго, иногда на всю жизнь, в виде скуки и неловкости после известных моментов. В скором времени Коля свыкся
с нею, осмелел, освоился
с женщиной и очень радовался тому, что когда он приходил в заведение, то все девушки, а раньше всех Верка, кричат...
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, — ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит
с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет.
Останетесь ею очень довольны.
— Нет, отчего же? — ласково смеясь, возразил Коля.Ты мне очень нравилась…
с самого первого раза. Если хочешь, я даже… немножко влюблен в тебя… по крайней мере ни
с кем
с другими я не
оставался.
Крючники сходили к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки. Тут же на берегу, в стороне, где еще
осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал
с полуведерной бутылкой в кабак и пел на ходу солдатский сигнал к обеду...
Синева почти сошла
с него,
оставшись только кое-где на висках, на носу и между глаз пестрыми, неровными, змеистыми пятнами.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок.
С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я
с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А есть кому журить!
Случись, работой, хлебушком // Ему бы помогли, // А вынуть два двугривенных — // Так сам ни
с чем
останешься.
У батюшки, у матушки //
С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог
с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!