Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его…
ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке!
Что я могу поделать?
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают,
что ты полицейский, и
что служишь на Ямской, и
что берешь взятки с публичных домов».
Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края».
Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент!
Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет.
Ну, я ему еще покажу!
— Тридцать, — говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, —
ну да, тебе хорошо, ты все ходы помнишь. Сдавай…
Ну, так
что же дальше, Тамарочка? — обращается она к подруге. — Ты говори, я слушаю.
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя и удивляюсь.
Ну, я понимаю,
что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Ну вас! — сипло огрызается тот. —
Чего еще?
—
Ну и
что же ему за это?
—
Ну, в таком случае за ваше здоровье, господин. Что-то лицо мне ваше точно знакомо?
—
Ну,
что вы так сидите, господин? Зад себе греете? Шли бы заниматься с девочкой.
—
Ну вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно,
что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
— А так,
что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию.
Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды.
— Не буянь, барбарис! — погрозил ему пальцем Лихонин. —
Ну,
ну, говорите, — попросил он репортера, — все это так интересно,
что вы рассказываете.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за
что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил.
Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал,
что Нинка кричит…
— Да, — ответил репортер и с благодарностью, ласково поглядел на студента. —
Ну,
что касается Сонечки, то ведь это абстрактный тип, — заметил уверенно Ярченко. — Так сказать, психологическая схема…
—
Ну, оставь ее, голубчик.
Что тебе? — возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
—
Ну, положим! Я и сам так дам сдачи,
что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… — он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.
Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение:
ну, собираешь типы,
что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал,
что писательством не балуешься?
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу,
что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства.
Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю,
что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Ну да, я анархист, потому
что разум мой, когда я думаю о жизни, всегда логически приводит меня к анархическому началу.
Помощник так прямо и предупредил: «Если вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или
что, так от вашего заведения камня на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке и в тюрьме сгною!»
Ну и приехала эта грымза.
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то,
что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла.
Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают.
Ну? Хочешь или нет?
—
Ну,
чем может заниматься в наше время бедный еврей?
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек,
что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего,
что необыкновенно страстные женщины.
Ну прямо как огонь! И знаете,
что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
—
Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость и смех навсегда исчезли из человеческой жизни, да и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется,
что нужно относиться к людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер — отдых, праздник?
—
Ну, а скажите, Елена Викторовна,
чего бы вы хотели,
что бы развлекло ваше воображение и скуку?
—
Ну, как сказать… пролепетал Володя, почувствовав,
что он краснеет не только лицом, но телом, спиной, —
ну, конечно, к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает…
—
Ну, конечно,
что: он взял и выгнал меня. Никто не сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
— Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища!
Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли.
Ну, теперь, — обратилась она к Любке, — рассказывай, идиотка, все,
что с тобой случилось!
А то есть еще и такие,
что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы,
ну, и известно
что!
—
Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то,
что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
—
Ну,
что? Полегшало? — спросила ласково Любка, целуя в последний раз губы Лихонина. — Ах ты, студентик мой!..
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То,
что вчера было,
ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
—
Чего орешь?
Чего орешь-то? Го-го-го! Го-го-го! Точно жеребец стоялый. Чай, не маленький: запсовел уж, а держишь себя, как мальчишка уличный!
Ну,
чего тебе?
Ну уж, наверно, он так не выбросит на улицу, в
чем мать родила.
— И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил.
Ну,
что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То,
что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то,
что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов,
чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он к Любке, —
что вы знаете, умеете?
Ну там работу какую-нибудь или
что.
Ну там шить, вязать, вышивать.
— А ведь и в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней в ее присутствии, мы только ставим ее в неловкое положение.
Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем,
что и как. Хорошо?
— Почти
что ничего. Чуть-чуть шить, как и всякая крестьянская девчонка. Ведь ей пятнадцати лет не было, когда ее совратил какой-то чиновник. Подмести комнату, постирать,
ну, пожалуй, еще сварить щи и кашу. Больше, кажется, ничего.
— Да я же ничего… Я же, право… Зачем кирпичиться, душа мой? Тебе не нравится,
что я веселый человек,
ну, замолчу. Давай твою руку, Лихонин, выпьем!
—
Ну да, — продолжал невозмутимо Симановский, — я покажу ей целый ряд возможных произвести дома химических и физических опытов, которые всегда занимательны и полезны для ума и искореняют предрассудки. Попутно я объясню ей кое-что о строении мира, о свойствах материи.
Что же касается до Карла Маркса, то помните,
что великие книги одинаково доступны пониманию и ученого и неграмотного крестьянина, лишь бы было понятно изложено. А всякая великая мысль проста.
—
Ну,
ну, не буду, не буду! Это я только так. Вижу,
что верность соблюдаете. Это очень благородно с вашей стороны. Так идемте же.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день, и они вам ничего не посмеют сделать. В случае
чего, скажите прямо,
что, мол, поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите,
что их в двадцать четыре часа закроют и выселят из города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
—
Ну и свинья же этот ваш… то есть наш Барбарисов Он мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей, да еще там мелочь какая-то.
Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать,
что он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек, гоните еще пятнадцать. —
Ну, и жох же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
— Скажите,
ну разве будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно,
что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое,
чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. —
Ну,
что все об одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу, к
чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда не согласна, потому
что как Василий Васильевич мой благодетель и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
— Посоветовала… Ничего я тебе не советовала.
Что ты врешь на меня как на мертвую…
Ну да ладно — пойдем.
—
Ну,
что стесняться Володи (или Пети, или Кати)?.. Ведь они маленькие. Они ничего не понимают!..
—
Ну,
что хорошего? — мрачно говорил он порою своим коллегам по профессии.
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, —
ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А
что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
— Положим… не то
что стыдно…
ну, а все-таки же было неловко. Я тогда выпил для храбрости.