Неточные совпадения
Лицо расширяется грушей, от лба вниз,
к щекам, и землистого цвета; глаза маленькие, черные; горбатый нос, строго подобранные губы; выражение
лица спокойно-властное.
Другую — зовут Зося. Она только что выбилась из рядовых барышень. Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой». Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом
лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков.
К Эмме Эдуардовне она относится с подобострастием.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое
лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел
к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
Вера и в самом деле похожа на жокея, с своим узким
лицом, на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены
к горбатому, нервному, очень красивому носу.
Она величественна в своем черном платье, с желтым дряблым
лицом, с темными мешками под глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив,
к дому Софьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны.
Ему нравилась своим большим коровьим телом толстая Катя, но, должно быть, — решал он в уме,она очень холодна в любви, как все полные женщины, и
к тому же некрасива
лицом.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на
лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел
к Маньке Маленькой.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть.
Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой — маленький. Она послушно подошла
к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполнились слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками вечерняя звезда. Она обернула
лицо к сцене, и некоторое время ее длинные нервные пальцы судорожно сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась
к своим друзьям, то глаза уже были сухи и на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка.
— Ну, как сказать… пролепетал Володя, почувствовав, что он краснеет не только
лицом, но телом, спиной, — ну, конечно,
к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает…
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят
к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в
лицо.
Женька вдруг отвернулась от нее, прижалась
лицом к углу оконной рамы и внезапно расплакалась едкими, жгучими слезами — слезами озлобления и мести, и в то же время она говорила, задыхаясь и вздрагивая...
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее
к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула
к Лихонину свое
лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами
к его правой руке, лежавшей на ее талии.
Он стоял около своего номера, прислонившись
к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна
лицах, и в голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
У нее через плечо коромысло, а на обоих концах коромысла по большому ведру с молоком;
лицо у нее немолодое, с сетью морщинок на висках и с двумя глубокими бороздами от ноздрей
к углам рта, но ее щеки румяны и, должно быть, тверды на ощупь, а карие глаза лучатся бойкой хохлацкой усмешкой.
Лихонин наклонился
к ней ближе,
к самому ее
лицу.
Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на
лицо несколько пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых лип и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы — все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин подошел
к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу.
Соловьев, рослый и уже тучноватый, с широким румяным волжским
лицом и светлой маленькой вьющейся бородкой, принадлежал
к тем добрым, веселым и простым малым, которых достаточно много в любом университете.
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным
лицом, расширявшимся от лба вниз
к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми глазами, с тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
Лихонин ткнул пальцем в последний пункт и, перевернув книжку
лицом к экономке, сказал торжествующе...
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу! Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была такая осторожная. Я ужасно этого боялась. Я вас так люблю! Я вам непременно бы сказала. — Она поймала его руки, прижала их
к своему мокрому
лицу и продолжала уверять его со смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
Пел эти куплеты Нижерадзе всегда уменьшенным голосом, сохраняя на
лице выражение серьезного удивления
к Карапету, а Любка смеялась до боли, до слез, до нервных спазм.
К ней вернулся весь лексикон заведения, но Симановский, потеряв пенсне, с перекошенным
лицом глядел на нее мутными глазами и породил что попало...
Другой, очень недурно одетый мужчина лет сорока пяти, промучив девушку часа два, заплатил за номер и дал ей восемьдесят копеек; когда же она стала жаловаться, он со зверским
лицом приставил
к самому ее носу огромный, рыжеволосый кулак и сказал решительно...
Она приблизилась вдруг
к его уху и прошептала с лукавым
лицом...
— Мне безразлично, — ответил он вздрагивающим голосом и, обняв рукой горячее, сухое тело Женьки, потянулся губами
к ее
лицу. Она слегка отстранила его.
А теперь, — Женька вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила Колю за голые плечи, повернула его
лицом к себе, так что он был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрачных, необыкновенных глаз, — а теперь, Коля, я тебе скажу, что я уже больше месяца больна этой гадостью.
Крючники сходили
к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся
лица и руки. Тут же на берегу, в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они
к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак и пел на ходу солдатский сигнал
к обеду...
Женька висела посреди ватерклозета на шнурке от корсета, прикрепленном
к ламповому крюку. Тело ее, уже неподвижное после недолгой агонии, медленно раскачивалось в воздухе и описывало вокруг своей вертикальной оси едва заметные обороты влево и вправо.
Лицо ее было сине-багрово, и кончик языка высовывался между прикушенных и обнаженных зубов. Снятая лампа валялась здесь же на полу.
Девушки тронулись в путь. Но вдруг откуда-то сбоку, из-за памятников, отделился рослый, крепкий студент. Он догнал Любку и тихо притронулся
к ее рукаву. Она обернулась и увидела Соловьева.
Лицо ее мгновенно побледнело, глаза расширились и губы задрожали.