Неточные совпадения
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил
руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел
к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
Когда, наконец, после долгих усилий, музыканты слаживаются, низенькая Вера подходит
к рослой Зое той мелкой, связанной походкой, с оттопыренным задом и локтями на отлете, какой ходят только женщины в мужских костюмах, и делает ей, широко разводя вниз
руками, комический мужской поклон.
Но он высвободился из-под ее
руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел
к Маньке Маленькой.
— Имею честь представиться, — тотчас же закривлялся Ванька-Встанька, по-военному прикладывая
руку к козырьку, — тайный почетный посетитель местных благоугодных заведений, князь Бутылкин, граф Наливкин, барон Тпрутинкевич-Фьютинковский.
— Вот что, брательники… Поедемте-ка лучше
к девочкам, это будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он был анархист-теоретик, а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему
руки.
Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под
руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло
к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось
к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время
к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
Он подошел
к старику, с которым раньше сидел, сунул ему в
руку какие-то деньги и ласково попрощался с ним.
Он уже был довольно сильно пьян, стоял, прислонившись
к стене, в вызывающей позе, с заложенными в карманы брюк
руками, и нервно жевал папиросу.
Обвив его шею
рукой, она прижалась губами
к его рту так долго и так крепко, что у студента захватило дыхание.
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула
руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от одного
к другому.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти
рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду
к быстрому и страшному толчку.
Женя сидела с ногами на диване, обхватив колени
руками. И опять Платонова поразил мрачный огонь ее глубоких глаз, точно запавших под темными бровями, грозно сдвинутыми сверху вниз,
к переносью.
— Вернется, — убежденно повторила Женя. Лихонин подошел
к ней, взял ее за
руки и заговорит дрожащим шепотом...
Но дама повернулась
к нему спиной, взяла девочку за
руку и пошла с ней в купе, оставив Горизонта расшаркиваться и бормотать комплименты и извинения.
Сара покорно пошла за ним, поддерживая неловкой
рукой новое, должно быть, впервые надетое платье, изгибаясь и точно боясь прикоснуться
к двери или
к стене.
Замечательно, что, сколько Горизонт после этого ни встречал женщин,-а прошло их через его
руки несколько сотен, — это чувство отвращения и мужского презрения
к ним никогда не покидало его.
Снаружи у дверей дежурил, прислонясь
к стене, лакей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которого на всегда оттопыренном мизинце правой
руки сверкал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался одним ухом
к тому, что делалось в кабинете.
Он подошел
к Тамаре, почтительно и нежно поцеловал ее
руку и сказал...
— Нет, а я… — воскликнула Нюра, но, внезапно обернувшись назад,
к двери, так и осталась с открытым ртом. Поглядев по направлению ее взгляда, Женька всплеснула
руками. В дверях стояла Любка, исхудавшая, с черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала
рукою дверную ручку, как точку опоры.
— Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную
руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом
к лицу, борьбы с жизнью!
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее
к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула
к Лихонину свое лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и слегка прикоснулась пальцами
к его правой
руке, лежавшей на ее талии.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость
к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение
к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу
руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узнала Лихонина, бросилась
к нему, обняла, притиснула
к груди и поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула
руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, заворковала...
В это время между торговками, до сих пор нежно целовавшимися, вдруг промелькнули какие-то старые, неоплаченные ссоры и обиды. Две бабы, наклонившись друг
к другу, точно петухи, готовые вступить в бой, подпершись
руками в бока, поливали друг дружку самыми посадскими русательствами.
Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдливую неловкость и что-то враждебное против этой, вчера ему незнакомой женщины, теперь — его случайной любовницы. «Начались прелести семейного очага», — подумал он невольно, однако поднялся со стула, подошел
к Любке и, взяв ее за
руку, притянул
к себе и погладил по голове.
У него болела голова, а
руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными,
к тому же на улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Она ушла. Спустя десять минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз
к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми глазами, с тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую
руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
Надо сказать, что, идя в Ямки, Лихонин, кроме денег, захватил с собою револьвер и часто по дороге, на ходу, лазил
рукой в карман и ощущал там холодное прикосновение металла. Он ждал оскорбления, насилия и готовился встретить их надлежащим образом. Но,
к его удивлению, все, что он предполагал и чего он боялся, оказалось трусливым, фантастическим вымыслом. Дело обстояло гораздо проще, скучнее, прозаичнее и в то же время неприятнее.
Лихонин резко нахлобучил шапку и пошел
к дверям. Но вдруг у него в голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему самому стало противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту, с мокрыми, холодными
руками, испытывая противное щемление в пальцах ног, он опять подошел
к столу и сказал, как будто бы небрежно, но срывающимся голосом...
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу! Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была такая осторожная. Я ужасно этого боялась. Я вас так люблю! Я вам непременно бы сказала. — Она поймала его
руки, прижала их
к своему мокрому лицу и продолжала уверять его со смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
— Вот — сказал он, протягивая
руки то по направлению
к гостям, то
к Любке, — вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь как старшие сестры
к человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
— Что с тобою, милочка? — спросил Гладышев, садясь
к ней на постель и поглаживая ее
руку.
— Мне безразлично, — ответил он вздрагивающим голосом и, обняв
рукой горячее, сухое тело Женьки, потянулся губами
к ее лицу. Она слегка отстранила его.
Он повиновался, открыл глаза, повернулся
к ней, обвил
рукой ее шею, притянул немного
к себе и хотел поцеловать в вырез рубашки — в грудь. Она опять нежно, но повелительно отстранила его.
И она обвилась вокруг него, положила
руки на шею, а голову прижала
к его груди. Так они помолчали несколько секунд.
— Прости меня!.. Прости меня!.. — еще раз повторит Коля, протягивая
к ней
руки.
Крючники сходили
к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и
руки. Тут же на берегу, в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они
к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак и пел на ходу солдатский сигнал
к обеду...
Гляжу — вот я на тебя, на стол, на бутылку, на свои
руки, ноги и думаю, что все это одинаково и все ни
к чему…
Нинка нерешительно подошла вплотную
к Эмме Эдуардовне и даже отшатнулась от изумления: Эмма Эдуардовна протягивала ей правую
руку с опущенными вниз пальцами и медленно приближала ее
к Нинкиным губам.
Нинка была так растеряна, что правая
рука ее дернулась, чтобы сделать крестное знамение, но она исправилась, громко чмокнула протянутую
руку и отошла в сторону. Следом за нею также подошли Зоя, Генриетта, Ванда и другие. Одна Тамара продолжала стоять у стены спиной
к зеркалу,
к тому зеркалу, в которое так любила, бывало, прохаживаясь взад и вперед по зале, заглядывать, любуясь собой, Женька.
— Я их не знаю… Один из них вышел из кабинета позднее вас всех. Он поцеловал мою
руку и сказал, что если он когда-нибудь понадобится, то всегда
к моим услугам, и дал мне свою карточку, но просил ее никому не показывать из посторонних… А потом все это как-то прошло и забылось. Я как-то никогда не удосужилась справиться, кто был этот человек, а вчера искала карточку и не могла найти…