Неточные совпадения
— Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не
было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не
хочет. Ну, я ему еще покажу!
Зоя, которая уже кончила играть и только что
хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не то сердиться, не то смеяться. У ней
есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
— Может
быть, и на улице… Вы
хотя бы апельсином угостили. Можно спросить апельсин?
Они
хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так как там
было слишком для них шикарно.
Но приват-доцент Ярченко уперся и казался по-настоящему рассерженным,
хотя,
быть может, он и сам не знал, что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души
— Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком,
хотя и заочно. Не вы ли
были в университете, когда профессор Приклонский защищал докторскую диссертацию?
Тебе гарантировано вежливое и благопристойное поведение со стороны нанятой тобою для любви проститутки, и личность твоя неприкосновенна…
хотя бы даже в самом прямом смысле, в смысле пощечины, которую ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными и, может
быть, даже мучительными расспросами.
Ей-богу, я
хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или
побыть женщиной и испытать роды; я бы
хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю.
— А, право, сам не знаю.
Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чудесное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на пароход и поеду в Липский монастырь к одному знакомому пьяному чернецу. А что?
— Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я
буду смешон и глуп — и я не
хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а сам только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— Нет! — горячо воскликнул Лихонин. — Может
быть, — почем знать? Может
быть, мне удастся спасти хоть одну живую душу… Об этом я и
хотел тебя попросить, Платонов, и ты должен помочь мне… Только умоляю тебя, без насмешек, без расхолаживания…
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми
будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела.
Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не
захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня
есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе
будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
Вижу, вы человек дорожный, не
хочу вас грабить: так и
быть по тридцать.
К женщинам он
был совершенно равнодушен,
хотя понимал их и умел ценить, и
был в этом отношении похож на хорошего повара, который при тонком понимании дела страдает хроническим отсутствием аппетита.
— Ну,
будем говорить откровенно: пятьсот. Не
хочу покупать кота в мешке.
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как
хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не
было никакой возможности. Она всегда делала все, что
хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская.
В продолжение этой пылкой тирады старый извозчик многозначительно,
хотя и молча, рассмеялся, и от этого беззвучного смеха тряслась его спина. Старые извозчики очень многое слышат, потому что извозчику, сидящему спереди, все прекрасно слышно, чего вовсе не подозревают разговаривающие седоки, и многое старые извозчики знают из того, что происходит между людьми. Почем знать, может
быть, он слышал не раз и более беспорядочные, более возвышенные речи?
— Миленький, зачем же его мучить? Может
быть, он спать
хочет, может
быть, он устал? Пускай поспит. Уж лучше я поеду домой. Вы мне дадите полтинник на извозчика? Завтра вы опять ко мне приедете. Правда, душенька?
Я только
хочу спросить, удобно ли ей
было спать и не
хочет ли она чаю».
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера
было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может
быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не
хотел сделать из тебя любовницу. Я
хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело —
хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету,
было сейчас чисто и разнежено.
Как и вся молодежь его круга, он сам считал себя революционером,
хотя тяготился политическими спорами, раздорами и взаимными колкостями и, не перенося чтения революционных брошюр и журналов,
был в деле почти полным невеждой.
— Что же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться, вот что
хотел. Я
хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать и что
есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так вот, может
быть, нам удастся как-нибудь затащить всех знакомых и приятелей.
А кроме того, стоит ли мне, то
есть, я
хочу сказать, стоит ли нам всем, столько хлопотать, стараться, беспокоиться для того, чтобы, избавив человека от одного рабства, ввергнуть в другое?
Последнее
было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй, неожиданно даже для самой Любки. Никогда еще в жизни она не целовала мужской руки, кроме как у попа. Может
быть, она
хотела этим выразить признательность Лихонину и преклонение перед ним, как перед существом высшим.
Или, может
быть, кофе
хотите?
Почему-то он не мог или не
хотел сознать того, что
было бы гораздо умнее и выгоднее для него не лгать, не фальшивить и не притворяться.
Или, может
быть, он
хотя и знал это, но не умел перевести установившегося тона?
Она с наслаждением готова
была пресмыкаться перед Лихониным, служить ему как раба, но в то же время
хотела, чтобы он принадлежал ей больше, чем стол, чем собачка, чем ночная кофта.
Да и, должно
быть, он понимал, — а надо сказать, что эти восточные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может
быть, и благодаря ей, обладают, когда
захотят, тонким душевным чутьем, — понимал, что, сделав
хотя бы только на одну минуту Любку своей любовницей, он навсегда лишится этого милого, тихого семейного вечернего уюта, к которому он так привык.
Путь образования Любкиного ума и души
был для него ясен, как
было ясно и неопровержимо все, что он ни задумывал, он
хотел сначала заинтересовать Любку опытами по химии и физике.
Потерпев неудачу в прикладных науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо, что она,
хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его обижать в своем присутствии и что если он
будет продолжать такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
— Скажите, ну разве
будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может
быть, более сильное, более острое, чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я
хочу вас, как женщину. А вы
Он говорил, может
быть, и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения, ни за что не
хотела сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с, как изволите». И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась торопливо поднимать его.
— Поскули у меня еще… Я тебе поскулю… Вот вскричу сейчас полицию и скажу, что ты меня обокрала, когда я спал.
Хочешь? Давно в части не
была?
У Гладышева
было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу не
было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он
хотел кутнуть. Пиво он
пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его
пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...
Принесли вино. Тамара выклянчила, кроме того, пирожных. Женька попросила позволения позвать Маньку Беленькую. Сама Женька не
пила, не вставала с постели и все время куталась в серый оренбургский платок,
хотя в комнате
было жарко. Она пристально глядела, не отрываясь, на красивое, загоревшее, ставшее таким мужественным лицо Гладышева.
— Ничего, милый, подождут: ты уже совсем взрослый мужчина. Неужели тебе надо слушаться кого-нибудь?.. А впрочем, как
хочешь. Может
быть, свет совсем потушить, или и так хорошо? Ты как
хочешь, — с краю или у стенки?
Его всегда тянуло к приключениям, к физическому труду на свежем воздухе, к жизни, совершенно лишенной
хотя бы малейшего намека на комфорт, к беспечному бродяжничеству, в котором человек, отбросив от себя всевозможные внешние условия, сам не знает, что с ним
будет завтра.
Однако Заворотный и этим
был недоволен — он все поторапливал и поторапливал своих хлопцев. В нем говорило профессиональное честолюбие: он
хотел довести ежедневный заработок каждого члена артели до пяти рублей на рыло. И весело, с необычайной легкостью мелькали от пристани до подводы, вертясь и сверкая, мокрые зеленые и белые арбузы, и слышались их сочные всплески о привычные ладони.
— Нет, нет. Женя, только не это!..
Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе не это нужно… Если
хочешь, я подскажу тебе один выход не менее злой и беспощадный, но который, может
быть, во сто раз больше насытит твой гнев…
Ты еще молода, и, по правде я тебе скажу, ты очень красива, то
есть ты можешь
быть, если
захочешь, необыкновенно эффектной…
— Поспел-таки, сутулый черт!.. А я уж
хотел тебя за хвост и из компании вон… Ну, становись!..
— Хорошо тебе! — задумчиво и с тоской произнесла Женя, — ты хоть
хочешь чего-нибудь, а у меня душа дохлая какая-то… Вот мне двадцать лет, а душа у меня старушечья, сморщенная, землей пахнет… И хоть пожила бы толком!.. Тьфу!.. Только слякоть какая-то
была.
— Нет, я так, на всякий случай… Возьми-ка, возьми деньги! Может
быть, меня в больницу заберут… А там, как знать, что произойдет? Я мелочь себе оставила на всякий случай… А что же, если и в самом деле, Тамарочка, я
захотела бы что-нибудь над собой сделать, неужели ты стала бы мешать мне?
Я
хочу, чтобы мой клиент
был положительный мужчина, а не какой-нибудь шарлатан и оборванец, какой-нибудь там студент или актерщик.
Я
хочу, чтобы мои барышни
были самые красивые, самые благовоспитанные, самые здоровые и самые веселые во всем городе.