Неточные совпадения
Большой рыжий пес с длинной блестящей шерстью и черной мордой
то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья,
то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает
голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения.
Не выпуская изо рта папироски и щурясь от дыма, она
то и дело переворачивает страницы намусленным пальцем. Ноги у нее до колен
голые, огромные ступни самой вульгарной формы: ниже больших пальцев резко выдаются внаружу острые, некрасивые, неправильные желваки.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными
головами валились в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала, в
то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом,
то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая
головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение.
У
тех и у других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее, держа руки опущенными вниз и
головы поднятыми вверх и склоненными, с некоторым гордым и в
то же время утомленным и расслабленным видом.
И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все восьмеро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями на небе и на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников,
то у каждого из них пылала
голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний.
И у каждого было стремление довести себя через опьянение до
того туманного и радужного состояния, когда всё — все равно и когда
голова не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык.
Держась рукой за воображаемую цепочку и в
то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и почесывая себе
то зад,
то волосы на
голове, он пел гнусавым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова...
— Господин Горизонт! Что вы мне
голову дурачите? Вы хотите
то же самое со мной сделать, что в прошлый раз?
А
то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по
голове погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что!
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то похожее на мысль о
том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою, встряхнул
головой и, протянув руку князю, произнес торжественно...
Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в
голове его пронеслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о
том, как страшны спящие люди, — гораздо страшнее, чем мертвецы.
Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «
той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в первую
голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
У него болела
голова, а руки и ноги казались какими-то чужими, ненужными, к
тому же на улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
«Неужели я трус и тряпка?! — внутренне кричал Лихонин и заламывал пальцы. — Чего я боюсь, перед кем стесняюсь? Не гордился ли я всегда
тем, что я один хозяин своей жизни? Предположим даже, что мне пришла в
голову фантазия, блажь сделать психологический опыт над человеческой душой, опыт редкий, на девяносто девять шансов неудачный. Неужели я должен отдавать кому-нибудь в этом отчет или бояться чьего-либо мнения? Лихонин! Погляди на человечество сверху вниз!»
«Намерение наше обвенчаться было забыто в Сен-Дени, — читал Соловьев, низко склонив свою кудлатую, золотистую, освещенную абажуром
голову над книгой, — мы преступили законы церкви и, не подумав о
том, стали супругами».
Он прочитал ей биографию аббата Прево. Любка внимательно прослушала ее, многозначительно покачала
головою, переспросила в некоторых местах о
том, что ей было непонятно, и, когда он кончил, она задумчиво протянула...
Теперь недавний легкий хмель совсем уже вышел из его
головы, и все страшнее, все несбыточнее и все уродливее казалось ему
то, для чего он сюда пришел.
Около
того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу, боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
Неужели я не могу наслаждаться хоть местью? — за
то, что я никогда не знала любви, о семье знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по
голове — пошла прочь! — что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий?
— И я не знаю… Стало быть,
то, что я думала, — неправда?.. Стало быть, мне остается только одно… Эта мысль сегодня утром пришла мне в
голову…
И производил он свои манипуляции с таким же спокойствием, с каким гуртовщик или ветеринар осматривают в день несколько сотен
голов скота, с
тем хладнокровием, какое не изменило ему дважды во время обязательного присутствия при смертной казни.
Нет! Если и испытывал,
то, должно быть, в самом начале своей карьеры. Теперь перед ним были только
голые животы,
голые спины и открытые рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в одном заведении, чтобы перейти в другое, третье, десятое, двадцатое…
И вот Елена Викторовна уверила себя в
том, что у нее болит
голова, что в висках у нее нервный тик, а сердце нет-нет и вдруг точно упадет куда-то.
— Я не могу сейчас всего сообразить как следует, — сказала она, помолчав. — Но если человек чего-нибудь сильно хочет, он достигнет, а я хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне приходит в
голову великолепная мысль… Ведь тогда, в
тот вечер, если не ошибаюсь, с нами были, кроме меня и баронессы…
— Ах, право, я так расстроена, дорогой мой Рязанов, — сказала она, умышленно погашая блеск своих прекрасных глаз, — потом моя несчастная
голова… Потрудитесь передать мне с
того столика пирамидон… Пусть mademoiselle Тамара вам все расскажет. Я не могу, не умею… Это так ужасно!..
Тем не менее почти из всех дверей повысыпали на перекресток их обитательницы, в чем были: в туфлях на босу ногу, в ночных сорочках, с платочками на
головах; крестились, вздыхали, утирали глаза платками и краями кофточек.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и в
то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял
голову: он весь погрузился в
ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою
голову и на твою важность!
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в
голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не
то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или
головою сахару… Ну, ступай с богом!
Он ученая
голова — это видно, и сведений нахватал
тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя.