Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, —
говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у
вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Да ведь я не об этом
говорю, — досадливо морщится околоточный. —
Вы вникните в мое положение… Ведь это служба. Господи, и без того неприятностей не оберешься!
— Я ему
говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на
вас на всех донесет начальнику края». Что же
вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
— Ну
вас к чертовой матери, —
говорит она сиплым, после зевка, голосом, — будь он проклят, старая анафема!
—
Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. —
Вы мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь,
говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
— Не буянь, барбарис! — погрозил ему пальцем Лихонин. — Ну, ну,
говорите, — попросил он репортера, — все это так интересно, что
вы рассказываете.
Вы знаете, о чем я
говорю…
Я пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое о здешней жизни, чего я
вам не
говорю из боязни наскучить.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что
вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид,
вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу
вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если
вы еще вздумаете так
говорить со мною, то снимите очки.
С бесцеремонностью обладателя, с тем особенным эгоизмом влюбленного, который как будто бы
говорит всему миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это и
вас делает счастливыми, не правда ли?
— Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот английское трико или вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и
вы убедитесь, что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это
говорит о прогрессе, о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
— Ох! Ч!то
вы мне будете
говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы
вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы
вы знали, какие кафешантаны!
Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую
вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— Замечательно то, что нигде — ни в Париже, ни в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе,
вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как
говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
— Так это правда? То, что
вы говорили о месте?..
Вы понимаете, у меня как-то сердце тревожится!
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду
поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то
вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
— Мадам Барсукова! Я
вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая,
вы понимаете, готова на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и ничего не
говорит, но много обещает и — красавица!
— Поговорим-те как старые друзья. Скажите, сколько
вы зарабатываете в год?
— Я не понимаю, о чем
вы говорите.
— Дорогая Елена Викторовна, — горячо возразил Чаплинский, — я для
вас готов все сделать.
Говорю без ложного хвастовства, что отдам свою жизнь по вашему приказанию, разрушу свою карьеру и положение по вашему одному знаку… Но я не рискую
вас везти в эти дома. Русские нравы грубые, а то и просто бесчеловечные нравы. Я боюсь, что
вас оскорбят резким, непристойным словом или случайный посетитель сделает при
вас какую-нибудь нелепую выходку…
—
Говорят, Эльза, что с
вами обращаются очень грубо… иногда бьют… принуждают к тому, чего
вы не хотите и что
вам противно?
— Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки
вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
— Я хотел
поговорить с
вами совсем о другом.
— О! Не беспокойтесь
говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю
вас, что из этого ничего не выйдет.
— Молодой человек! Я не знаю, чему
вас учат в разных ваших университетах, но неужели
вы меня считаете за такую уже окончательную дуру? Дай бог, чтобы у
вас были, кроме этих, которые на
вас, еще какие-нибудь штаны! Дай бог, чтобы
вы хоть через день имели на обед обрезки колбасы из колбасной лавки, а
вы говорите: вексель! Что
вы мне голову морочите?
— Так
вы говорите, он был священник? Откуда же он все это знал?
— Простите, я не понимаю, что
вы говорите. Господа нам пора идти.
— Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот
говорят, что
вы еще невинный… Идем… Я тебя научу всему…
— Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как
вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он
говорит: «Как товарищ!»
Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
«Сергей Иваныч. Простите, что я
вас без — покою. Мне нужно с
вами поговорить по очень, очень важному делу. Не стала бы тревожить, если бы Пустяки. Всего только на 10 минут. Известная
вам Женька от Анны Марковны».
— Об этом ведь, помнится, и
вы как-то
говорили у нас, чуть ли не в тот самый вечер, на троицу…
— Барышни!.. — начала она внушительно, — я должна… Встать! — вдруг крикнула она повелительно. — Когда я
говорю,
вы должны стоя выслушивать меня.
— А с
вами, Тамара, мне нужно
поговорить немножко отдельно, с глазу на глаз. Пойдемте!
Вы говорите очень умные вещи.
—
Вы говорите золотые истины, Эмма Эдуардовна Я брошу моего, но не сразу. На это мне нужно будет недели две. Я постараюсь, чтобы он не являлся сюда. Я принимаю ваше предложение.
— Здравствуйте, моя дорогая! — сказала она немножко в нос, слабым, бледным голосом, с расстановкой, как
говорят на сцене героини, умирающие от любви и от чахотки. — Присядьте здесь… Я рада
вас видеть… Только не сердитесь, — я почти умираю от мигрени и от моего несчастного сердца. Извините, что
говорю с трудом. Кажется, я перепела и утомила голос…
— Мы знакомы еще с того шального вечера, когда
вы поразили нас всех знанием французского языка и когда
вы говорили. То, что
вы говорили, было — между нами — парадоксально, но зато как это было сказано!.. До сих пор я помню тон вашего голоса, такой горячий, выразительный… Итак… Елена Викторовна, — обратился он опять к Ровинской, садясь на маленькое низкое кресло без спинки, — чем я могу быть
вам полезен? Располагайте мною.
— Конечно, конечно, — вскричал Рязанов, когда она закончила, и тотчас же заходил взад и вперед по комнате большими шагами, ероша по привычке и отбрасывая назад свои живописные волосы. —
Вы совершаете великолепный, сердечный, товарищеский поступок! Это хорошо!.. Это очень хорошо!.. Я ваш…
Вы говорите — разрешение о похоронах… Гм!.. Дай бог памяти!..
— Гм… гм… Если не ошибаюсь — Номоканон, правило сто семьдесят… сто семьдесят… сто семьдесят… восьмое… Позвольте, я его, кажется, помню наизусть… Позвольте!.. Да, так! «Аще убиет сам себя человек, не поют над ним, ниже поминают его, разве аще бяше изумлен, сиречь вне ума своего»… Гм… Смотри святого Тимофея Александрийского… Итак, милая барышня, первым делом…
Вы,
говорите, что с петли она была снята вашим доктором, то есть городским врачом… Фамилия?..