Неточные совпадения
Через десять
минут оба возвращаются, не глядя друг на друга. Рука Кербеша хрустит
в кармане новенькой сторублевой. Разговор о совращенной девушке более не возобновляется. Околоточный, поспешно допивая бенедиктин, жалуется на нынешнее падение нравов...
Но
в дверях он останавливается на
минуту и говорит многозначительно...
Напротив, из пивной, на
минуту выскакивает курчавый, испитой, бельмистый парень, услужающий, и бежит
в соседний трактир.
Впрочем, того же самого добивались все мужчины даже самые лядащие, уродливые, скрюченные и бессильные из них, — и древний опыт давно уже научил женщин имитировать голосом и движениями самую пылкую страсть, сохраняя
в бурные
минуты самое полнейшее хладнокровие.
Немец соображал несколько секунд, задумчиво отхлебывая пиво. Потом сказал то, что почти каждый мужчина говорит проститутке
в эти
минуты, предшествующие случайному обладанию ее телом...
Через пять
минут она ушла от него, пряча на ходу
в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку.
— Позвольте-ка, ведь это наш сотрудник, — сказал Рамзес и пошел здороваться с господином
в сером костюме. Через
минуту он подвел его к стойке и познакомил с товарищами.
В общей зале они поладили между собою, а через десять
минут в полуотворенную дверь кабинета просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося.
Жена ухаживала за Горизонтом с трогательным, наивным вниманием: вытирала ему лицо платком, обмахивала его веером, поминутно поправляла ему галстук. И лицо его
в эти
минуты становилось смешно-надменным и глупо-самодовольным.
— Ах! Что вы, Маргарита Ивановна! Уж раз я сказал, то это верно, как
в государственном банке. Послушайте, Лазер, — обратился он к бородатому, — сейчас будет станция. Купите барышням разных бутербродов, каких они пожелают. Поезд стоит двадцать пять
минут
В эти
минуты он очень был похож на гуртовщика, который везет убойный скот по железной дороге и на станции заходит поглядеть на него и задать корму.
Исай Саввич, маленький, болезненный, мнительный старичок, но
в нужные
минуты очень решительный, поддержал Горизонта...
— Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на
минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще
в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить
в ней то, что
в человеке есть самое драгоценное — любовь…
И
в эту
минуту он сам на себе испытал, как тяжело бывает утром воочию увидеть результаты сделанной вчера ночью глупости.
Как это ни покажется неправдоподобным, но Соловьев
в критические
минуты отдавал на хранение татарам некоторые книги и брошюры.
— А ведь и
в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца начали дело. Разговаривая о ней
в ее присутствии, мы только ставим ее
в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять
минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
Вечером Лихонин с Любкой гуляли по Княжескому саду, слушали музыку, игравшую
в Благородном собрании, и рано возвратились домой. Он проводил Любку до дверей ее комнаты и сейчас же простился с ней, впрочем, поцеловав ее нежно, по-отечески,
в лоб. Но через десять
минут, когда он уже лежал
в постели раздетый и читал государственное право, вдруг Любка, точно кошка, поцарапавшись
в дверь, вошла к нему.
— Нет, так нельзя, Люба! Так невозможно дальше,говорил десять
минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату
в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.
Она ушла. Спустя десять
минут в кабинет вплыла экономка Эмма Эдуардовна
в сатиновом голубом пеньюаре, дебелая, с важным лицом, расширявшимся от лба вниз к щекам, точно уродливая тыква, со всеми своими массивными подбородками и грудями, с маленькими, зоркими, черными, безресницыми глазами, с тонкими, злыми, поджатыми губами. Лихонин, привстав, пожал протянутую ему пухлую руку, унизанную кольцами, и вдруг подумал брезгливо...
Потерпев неудачу
в прикладных науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать
в продолжение пяти
минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует
в бога и не позволит его обижать
в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
Она уже дошла до того, что
в сердитые
минуты угрожала ему серной кислотой.
Как раз
в эту
минуту и вошел
в комнату Лихонин.
Конечно,
в душе он сам себе не сознавался
в том, что сию
минуту сделает гадость, он лишь только как-то сбоку, издали подумал о том, что его лицо бледно и что его слова сейчас будут трагичны и многозначительны.
И это систематическое, хладнокровное, злобное избиение продолжалось
минуты две. Женька, смотревшая сначала молча, со своим обычным злым, презрительным видом, вдруг не выдержала: дико завизжала, кинулась на экономку, вцепилась ей
в волосы, сорвала шиньон и заголосила
в настоящем истерическом припадке...
Надо, однако, сказать, что интимная близость к этой даме, большой, черноглазой, белолицой, сладко пахнувшей южной женщине, действительно существовала, но существовала только
в Колином воображении,
в те печальные, трагические и робкие
минуты одиноких половых наслаждений, через которые проходят из всех мужчин если не сто процентов, то во всяком случае девяносто девять.
Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживался
в доме более сорока
минут, боясь пропустить свой поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки пива и, уходя, непременно давал полтинник девушке на конфеты и Симеону двадцать копеек на чай.
Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он
в эти
минуты находился
в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
— Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а
в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее
в лоб, — ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите,
минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
Когда она ушла, Женька уменьшила огонь
в висячем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла.
Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
Через
минуту пришла Манька Беленькая
в своем коричневом, гладком, умышленно скромном и умышленно обтянутом коротком платье гимназистки.
Уже одетые, они долго стояли
в открытых дверях, между коридором и спальней, и без слов, грустно глядели друг на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что
в эту
минуту в его душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал...
А до этого дня, просыпаясь по утрам
в своем логовище на Темниковской, — тоже по условному звуку фабричного гудка, — он
в первые
минуты испытывал такие страшные боли
в шее, спине,
в руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
— А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, — и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас
в эту
минуту с небеси, — что бы вы сделали?
Для проформы он приказал отнести Женьку
в ее бывшую комнату и пробовал при помощи того же Симеона произвести искусственное дыхание, но
минут через пять махнул рукой, поправил свое скривившееся на носу пенсне и сказал...
Протокол был составлен
в пять
минут, и Женьку, такую же полуголую, какой она повесилась, отвезли
в наемной телеге
в анатомический театр, окутав и прикрыв ее двумя рогожами.
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила Женька у себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым детским почерком, по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы не дрожали
в последние
минуты, было написано...
Услужающий мальчишка, судя по его изысканной и галантной готовности, давно уже знавший Тамару, ответил, что «никак нет-с; оне — Семен Игнатич — еще не были и, должно быть, не скоро еще будут, потому как оне вчера
в „Трансвале“ изволили кутить, играли на бильярде до шести часов утра, и что теперь оне, по всем вероятиям, дома,
в номерах „Перепутье“, и что ежели барышня прикажут, то к ним можно сей
минуту спорхнуть».
Через пять
минут он заснул, сидя
в кресле, откинувшись на его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла
в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным саквояжем
в руках.
Через десять
минут они вдвоем спустились с лестницы, прошли нарочно по ломаным линиям несколько улиц и только
в старом городе наняли извозчика на вокзал и уехали из города с безукоризненными паспортами помещика и помещицы дворян Ставницких. О них долго не было ничего слышно, пока, спустя год, Сенька не попался
в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару. Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.
Он знал, что через несколько часов, может быть,
минут, и он и Верка будут трупами, и потому, хотя у него
в кармане было всего-навсего одиннадцать копеек, распоряжался широко, как привычный, заправский кутила: он заказал стерляжью уху, дупелей и фрукты и ко всему этому кофе, ликеров и две бутылки замороженного шампанского.