Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а
в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что
в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти
люди глядят на темное и кровавое
в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла
в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет
в зале и ступеньки лестницы, и
люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились
в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла
в самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала,
в то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Был случай, что Симеон впустил
в залу какого-то пожилого
человека, одетого по-мещански. Ничего не было
в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице — Катьке.
Этот
человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как только может представить себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются не с
человеком, даже не с собакой или лошадью, и даже не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то грязным предметом,
в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности становится чуждым, бесполезным и противным.
— А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока.
Человек сто дралось. Она тоже
в полицию заявила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит,
в тот раз Дуньку не зарезал, так
в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
Она привела его
в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого
человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося
в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин
в углу на табуретке, за кроватью.
— Что это,
в самом деле, за хамство! Кажется, я бежать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не умеете разбирать
людей? Видите, что к вам пришел
человек порядочный,
в форме, а не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая!
— Оставим это. Так знаешь. Мари, я себе все время ищу вот такую девочку, как ты, такую скромную и хорошенькую. Я
человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей
в месяц. Ты бы пошла?
Все это были
люди в достаточной степени развращенные, лгуны, с большими надеждами на будущее, вроде, например, поступления на содержание к какой-нибудь графине.
И еще приходили и уходили какие-то чиновники, курчавые молодые
люди в лакированных сапогах, несколько студентов, несколько офицеров, которые страшно боялись уронить свое достоинство
в глазах владетельницы и гостей публичного дома.
Приехала большая компания немцев, служащих
в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешковского, приехали двое очень известных на Ямках молодых
людей, — оба лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин — Колька-бухгалтер и Мишка-певец, так называли
в домах их обоих.
Какой-то
человек, весь окровавленный, у которого лицо, при бледном свете лунного серпа, казалось от крови черным, бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая внимания на свои раны, искал шапку, потерянную
в драке.
Уважал он
людей солидных, толстых и пожилых, которые приходили
в одиночку, по секрету, заглядывали опасливо из передней
в залу, боясь встретиться со знакомыми, и очень скоро и торопливо уходили, щедро давая на чай.
Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к тому, что посторонние «штатские»
люди, попадавшие случайно
в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя
в ней несколько зависимо и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы.
— Да, я здесь, правда, свой
человек, — спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу.Представьте себе: я
в этом самом доме обедал изо дня
в день ровно четыре месяца.
Люди ищут ужасного
в словах,
в криках,
в жестах.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет
в участке бить ногами
в лицо и
в грудь
человека, которого он до сих пор ни разу
в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Умер один мой приятель, пехотный капитан, — пьяница, бродяга и душевнейший
человек в мире.
Один большой писатель —
человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой теме, и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось
в его душе, как
в чудесном зеркале.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного
человека из встречаемых мною
в жизни, который не совал бы мне тем для романов и повестей или не учил бы меня, о чем надо писать.
« Знаете, бывает, что
человеку с самой отчаянной наглостью, самым неправдоподобным образом льстят
в глаза, и он сам это отлично видит и знает, но — черт возьми! — какое-то сладостное чувство все-таки обмасливает душу.
Вот вся их нелепая жизнь у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет
в ней той лжи и того притворства перед
людьми и перед собою, которые опутывают все человечество сверху донизу.
Человек рожден для великой радости, для беспрестанного творчества,
в котором он — бог, для широкой, свободной, ничем не стесненной любви ко всему; к дереву, к небу, к
человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами.
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется
в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и
человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
И я сам думаю
в теории: пускай
люди людей бьют, обманывают и стригут, как стада овец, — пускай! — насилие породит рано или поздно злобу.
Человек в сущности животное много и даже чрезвычайно многобрачное.
И, правда, повсюду
в жизни, где
люди связаны общими интересами, кровью, происхождением или выгодами профессии
в тесные, обособленные группы, — там непременно наблюдается этот таинственный закон внезапного накопления, нагромождения событий, их эпидемичность, их странная преемственность и связность, их непонятная длительность.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина,
в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих почтенных
людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано
в Голубевку,
в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной церкви.
Случалось, что
в переполненном народом зале, где было тесно, как на базаре, каждую девушку дожидалось по семи, восьми, иногда по десяти
человек.
Бесконечная разговорчивость Семена Яковлевича (молодой
человек уже успел уведомить соседей, что его зовут Семен Яковлевич Горизонт) немного утомляла и раздражала пассажиров, точно жужжание мухи, которая
в знойный летний день ритмически бьется об оконное стекло закрытой душной комнаты.
Спросите где угодно,
в любом магазине, который торгует сукнами или подтяжками Глуар, — я тоже представитель этой фирмы, — или пуговицами Гелиос, — вы спросите только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт, — и вам каждый ответит: «Семен Яковлевич, — это не
человек, а золото, это
человек бескорыстный,
человек брильянтовой честности».
Я понимаю, хорошо порхать, как мотылек,
человеку молодому,
в цвете сил, но раз имеешь жену, а может быть и целую семью…
— Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли, Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными заказами? Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы однажды ехали
в вагоне вместе с молодым
человеком, который адски оглупел от любви и от счастья.
— Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой
человек, сходите
в Шато-де-Флер,
в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой
человек, что вы свободный и одинокий.
В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо как огонь! И знаете, что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— Замечательно то, что нигде — ни
в Париже, ни
в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали
люди, которые видели весь белый свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви, как
в этом городе, вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
— Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой
человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий
человек грешен… Теперь уж, конечно, не то. Записался
в инвалиды. Но от прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
Подпоручик принялся перебирать одну за другой карточки простой фотографии и цветной, на которых во всевозможных видах изображалась
в самых скотских образах,
в самых неправдоподобных положениях та внешняя сторона любви, которая иногда делает
человека неизмеримо ниже и подлее павиана. Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал...
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я
человек закабаленный. Я, как говорили
в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
В другом вагоне у него был целый рассадник женщин,
человек двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины с огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом
в такт тряске вагона, точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины не оставляли ни малейшего сомнения относительно своей профессии.
У него завязалась громаднейшая клиентура, ч
в числе своих потребителей Горизонт мог бы насчитать нимало
людей с выдающимся общественным положением: вице-губернаторы, жандармские полковники, видные адвокаты, известные доктора, богатые помещики, кутящие купцы Весь темный мир: хозяек публичных домов, кокоток-одиночек, своден, содержательниц домов свиданий, сутенеров, выходных актрис и хористок — был ему знаком, как астроному звездное небо.
Горизонт жил
в гостинице «Эрмитаж» не более трех суток, и за это время он успел повидаться с тремястами
людей.
— Представьте себе, что
в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез
в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их
в Москву, Петербург, Киев, Одессу и
в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не
человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
В одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными египетскими глазами и длинным, красным, чувственным ртом, на котором углы губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой
человек, композитор-дилетант, автор нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по городу.
Все поглядели по направлению ее руки. И
в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый
человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо всех сил свистел
в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
— Ну, а у вас,
в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость и смех навсегда исчезли из человеческой жизни, да и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется, что нужно относиться к
людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер — отдых, праздник?
Первый раз
в жизни я так пел»… и вот я, — а я очень гордый
человек,я поцеловала у него руку.
—
В прежнее время
люди жили веселее и не знали никаких предрассудков. Вот тогда, мне кажется, я была бы на месте и жила бы полной жизнью. О, древний Рим!
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И
в самом деле, сходятся два
человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Скажу также, что со мной были
в это время двое английских аристократов, лорды, оба спортсмены, оба
люди не обыкновенно сильные физически и морально, которые, конечно, никогда не позволили бы обидеть женщину.