Неточные совпадения
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай
бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал
бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила
бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Быстрым зорким взором обегает Александров все места и предметы,
так близко прилепившиеся к нему за восемь лет. Все, что он видит, кажется ему почему-то в очень уменьшенном и очень четком виде, как будто
бы он смотрит через обратную сторону бинокля. Задумчивая и сладковатая грусть в его сердце. Вот было все это. Было долго-долго, а теперь отошло навсегда, отпало. Отпало, но не отболело, не отмерло. Значительная часть души остается здесь,
так же как она остается навсегда в памяти.
Минут десять размышлял Александров о том, что могла
бы означать эта буква Ц., поставленная в самом конце письма
так отдельно и таинственно. Наконец он решился обратиться за помощью в разгадке к верному белокурому Панкову, явившемуся сегодня вестником
такой великой радости.
Да и зачем ему соваться в высшее, обер-офицерское общество? В роте пятьдесят
таких фараонов, как и он, пусть они все дружатся и развлекаются. Мирятся и ссорятся, танцуют и поют промеж себя; пусть хоть представления дают и на головах ходят, только не мешали
бы вечерним занятиям.
Конечно, эти ежедневные упражнения казались
бы бесконечно противными и вызывали
бы преждевременную горечь в душах юношей, если
бы их репетиторы не были
так незаметно терпеливы и
так сурово участливы.
— Юнкер моего училища, — сказал он, — не мог
бы совершить
такого проступка. Впрочем, сделайте милость, вот вам все мои юнкера. Ищите виновного.
«И в самом деле, — думал иногда Александров, глядя на случайно проходившего Калагеоргия. — Почему этому человеку, худому и длинному, со впадинами на щеках и на висках, с пергаментным цветом кожи и с навсегда унылым видом, не пристало
бы так клейко никакое другое прозвище? Или это свойство народного языка, мгновенно изобретать ладные словечки?»
— Ах, я не то хотел сказать, — поправился Александров. — Но венчание было
так великолепно, что любая барышня позавидовала
бы Юленьке.
— За ваш прекрасный и любовный труд я при первом случае поставлю вам двенадцать! Должен вам признаться, что хотя я владею одинаково безукоризненно обоими языками, но
так перевести «Лорелею», как вы, я
бы все-таки не сумел
бы. Тут надо иметь в сердце кровь поэта. У вас в переводе есть несколько слабых и неверно понятых мест, я все их осторожненько подчеркнул карандашиком, пометки мои легко можно снять резинкой. Ну, желаю вам счастья и удачи, молодой поэт. Стихи ваши очень хороши.
Зато военных я люблю,
Они
такие, право, хваты,
Что даже бабушка моя
Пошла охотно
бы в солдаты.
Приблизительно
так бурчит про себя господин обер-офицер Александров, идя торопливыми большими шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андриевичей. Домой он вернулся только к пяти часам утра, а подняли его насилу-насилу в семь без двадцати. Ах, как
бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска. Вот тебе и Рождество…
— На войне все приемы правильны. Позвольте, я помогу вам встать. Меня пихнули сзади, и, уверяю вас, что без вашей невольной помощи я разбился
бы в лепешку, а
так только локтем стукнулся.
Его великолепный костюм, его рост и выправка, его черные, густые, толстые усы, закрученные вверх тугими кренделями, придавали его фигуре вид
такой недоступной и суровой гордости, какой позавидовали
бы многие министры…
Кто знает, может быть, теперешнего швейцара звали вовсе не Порфирием, а просто Иваном или Трофимом, но
так как екатерининские швейцары продолжали сотни лет носить одну и ту же ливрею, а юнкера старших поколений последовательно передавали младшим древнее, привычное имя Порфирия Первого, то и сделалось имя собственное Порфирий не именем, а как
бы званием, чином или титулом, который покорно наследовали новые поколения екатерининских швейцаров.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя
бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах,
такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Эту кроткую, сладкую жалость он очень часто испытывал, когда его чувств касается что-нибудь истинно прекрасное: вид яркой звезды, дрожащей и переливающейся в ночном небе, запахи резеды, ландыша и фиалки, музыка Шопена, созерцание скромной, как
бы не сознающей самое себя женской красоты, ощущение в своей руке детской, копошащейся и
такой хрупкой ручонки.
Но странная власть ароматов! От нее Александров никогда не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила
так близко от него, что он чувствовал ее дыхание на своих губах. И это дыхание… Да… Положительно оно пахло
так, как будто
бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего не решился сказать и сам почувствовал, что хорошо сделал. Он только сказал...
— Вы правы, — говорит она с кротким вздохом. — Я
бы очень хотела быть
такой, как она.
Осмелился ли
бы он
так, спустя рукава, танцевать во дворце или в знатном петербургском доме?
Хотелось было юнкеру сказать: «Мне
бы стакан водки!» Читал он много русских романов, и в них очень часто отвергнутый герой нарезывался с горя водкою до потери сознания. Но большое усатое лицо швейцара было
так просто,
так весело и добродушно, что он почувствовал стыд за свою случайную дурацкую мысль.
— Она и на меня
так же глядела, — сказал Александров. — Мне даже пришло в голову, что если
бы между мной и ею был стеклянный экран, то ее взгляд сделал
бы в стекле круглую дырочку, как делает пуля. Ах, зачем же вы мне сразу не сказали?
Они писали друг другу самые обыкновенные записки о самых невинных семейных делах,
так, что никому не пришло
бы никогда в голову придраться к их содержанию.
Когда буквы просохли, он осторожно разглаживает листик Сониным утюгом. Но этого еще мало. Надо теперь обыкновенными чернилами, на переднем листе написать
такие слова, которые, во-первых, были
бы совсем невинными и неинтересными для чужих контрольных глаз, а во-вторых, дали
бы Зиночке понять о том, что надо подогреть вторую страницу.
На
такое жалование едва-едва может прожить один человек, а заводить семью совсем бессмысленно, хотя
бы и был реверс.
— Да, все это очень хорошо, но хотелось
бы, чтобы было потише. Согласитесь, что
такими мощными ударами можно потрясти берданку и значительно испортить ее тонкие, весьма чувствительные внутренние части.
Ошарашенный этой грозной вспышкой, батальон двинулся послушно и бодро, точно окрик послужил ему хлыстом. Имя юнкера-протестанта
так и осталось неизвестным, вероятно, он сам сначала опешил от своей бессознательно вырвавшейся дерзости, а потому ему стало неловко и как-то стыдно сознаться, тем более что об этом никто уже больше не спрашивал. Спроси Паша сразу на месте — кто осмелился возразить ему из строя, виновник немедленно назвал
бы свою фамилию: таков был строгий устный адат училища.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё
бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно
бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто
бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы
так, как фельдъегеря, катили и песни
бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Вам тоже посоветовал
бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые
так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и не завесть его? только, знаете, в
таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Как
бы, я воображаю, все переполошились: «Кто
такой, что
такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что
такое значит «прикажете принять».