Неточные совпадения
Когда же Яблукинский, спускавшийся вниз позади последнего ряда, поравнялся
с ним, то Александров сказал тихо, но твердо...
Этот Яблукинский, по кадетскому прозвищу Шнапс, а чаще Пробка, всегда относился к нему
с подчеркнутым недоверием.
Бог знает почему? потому ли, что ему просто было антипатично лицо Александрова,
с резко выраженными татарскими чертами, или потому, что мальчишка, обладая непоседливым характером и пылкой изобретательностью, всегда был во главе разных предприятий, нарушающих тишину и порядок?
Он ясно услышал послеобеденную молитву. Потом все роты
с гулом и топотом стали расходиться по своим помещениям. Потом опять все затихло. Но семнадцатилетняя душа Александрова продолжала буйствовать
с удвоенной силой.
Итак: я совсем ничем не связан
с корпусом и могу его оставить в любую минуту».
Пробежав спальню и узкий шинельный коридорчик, Александров
с разбега ворвался в дежурную комнату; она же была и учительской. Там сидели двое: дежурный поручик Михин, он же отделенный начальник Александрова, и пришедший на вечернюю репетицию для учеников, слабых по тригонометрии и по приложению алгебры, штатский учитель Отте, маленький, веселый человек,
с корпусом Геркулеса и
с жалкими ножками карлика.
— Я не пойду, — сказал Александров неслышным ему самому голосом, и его нижняя губа затряслась. Он и сам в эту секунду не подозревал, что в его жилах закипает бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков
с материнской стороны.
— Такое право, что я больше не хочу учиться во втором московском корпусе, где со мною поступили так несправедливо.
С этой минуты я больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
В эту минуту Отте наклонил свою пышную волосатую
с проседью голову к уху Михина и стал что-то шептать. Михин обернулся на дверь. Она была полуоткрыта, и десятки стриженых голов, сияющих глаз и разинутых ртов занимали весь прозор сверху донизу.
— И никакого «но», — возразил учитель. — Только
с разрешения вашей матушки вы можете покинуть корпус, да еще в такое неурочное время. Откровенно, по-дружески, советую вам переждать эту ночь. Утро дает совет — как говорят мудрые французы.
— Ах, да что
с ним церемониться? — нетерпеливо воскликнул Михин. — Дядька! Иди сюда!
— Зовите хоть тысячу ваших дядек, я буду
с ними драться до тех пор, пока я не выйду из вашего проклятого застенка. А начну я
с того…
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы
с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
— Да, могу, могу, — тебя не запрут. Иди
с богом, — замахал на него руками Отте. — Иди скорее, бесстыдник. Ну и характер же!
Александрова сопровождал в карцер старый, еще
с первого класса знакомый, дядька Четуха (настоящее его имя было Пиотух). Сдавши кадета Круглову, он сказал...
Потянулись секунды, минуты и часы, бесконечные часы. Александрову принесли чай — сбитень и булку
с маслом, но он отказался и отдал Круглову.
Гораздо позднее узнал мальчик причины внимания к нему начальства. Как только строевая рота вернулась
с обеда и весть об аресте Александрова разнеслась в ней, то к капитану Яблукинскому быстро явился кадет Жданов и под честным словом сказал, что это он, а не Александров, свистнул в строю. А свистнул только потому, что лишь сегодня научился свистать при помощи двух пальцев, вложенных в рот, и по дороге в столовую не мог удержаться от маленькой репетиции.
Во втором корпусе боролись
с ним очень просто, домашними средствами.
Так, например, зачастил однажды эконом каждый день на завтрак кулебяки
с рисом.
Наконец — строевая рота на приветствие директора: «Здравствуйте, кадеты», начала упорно отвечать вместо «здравия желаем, ваше превосходительство» — «здравия желаем, кулебяки
с рисом».
Кулебяка
с рисом прекратилась, и ссора окончилась мирно.
В четвертом же корпусе благодаря неумелому нажиму начальства это мальчишеское недовольство обратилось в злое массовое восстание. Были разбиты рамы, растерзали на куски библиотечные книги. Пришлось вызвать солдат. Бунт был прекращен. Один из зачинщиков, Салтанов, был отдан в солдаты. Многие мальчики были выгнаны из корпуса на волю божию. И правда:
с народом и
с мальчиками перекручивать нельзя…
Ленивый, сонный, всегда
с разинутым ртом, бледный,
с желтыми катышками на ресницах.
Вся семья, по какому-то инстинкту брезгливости, сторонилась от него, хотя мама всегда одергивала Алешу, когда он начинал в глаза Мажанову имитировать его любимые, привычные словечки: «так сказать», «дело в том, что», «принципиально» и еще «
с точки зрения».
— Дело в том, что… — повторил Мажанов. —
С принципиальной точки зрения…
Но тут встала со скамейки и быстро приблизилась другая тень.
С трепетом и ужасом узнал в ней Александров свою мать, свою обожаемую маму. Узнал по ее легкому, сухому кашлю, по мелкому стуку башмаков-недомерок.
С тех пор как тебе стало четыре года, я покоя от тебя не знаю.
— Дети мои, — сказал мягко отец Михаил, — вы, я вижу, друг
с другом никогда не договоритесь. Ты помолчи, ерш ершович, а вы, Любовь Алексеевна, будьте добры, пройдите в столовую. Я вас задержу всего на пять минут, а потом вы выкушаете у меня чая. И я вас провожу…
Тяжеловато было Александрову оставаться
с батюшкой Михаилом. Священник обнял мальчика, и долгое время они ходили туда и назад по паперти. Отец Михаил говорил простые, но емкие слова.
Но твоя совесть безукоризненна, а он вспомнит однажды ночью случай
с тобой и покраснеет от стыда.
— Да, батюшка, я все понял, — сказал
с охотной покорностью Александров. — Только я у него извинения не буду просить.
Вспомнил он, как исповедовался в своих невинных грехах отцу Михаилу, и тот вздыхал вместе
с ним и покрывал его епитрахилью, от которой так уютно пахло воском и теплым ладаном, и его разрешительные слова: «Аз иерей недостойный, разрешаю…» и так далее.
И хор и вместе
с ним Александров, второй тенор, отвечали...
Эти чувства нежной благодарности и уютной доброты, связанные
с личностью отца Михаила, никогда не забудутся сердцем Александрова.
Александров назовет свое имя и год выпуска, но священник только покачает головою
с жалостным видом.
Тогда Александров, волнуясь и торопясь, и чувствуя,
с невольной досадой, что его слова гораздо грубее и невыразительнее его душевных ощущений, рассказал о своем бунте, об увещевании на темной паперти, об огорчении матери и о том, как была смягчена, стерта злобная воля мальчугана. Отец Михаил тихо слушал, слегка кивая, точно в такт рассказу, и почти неслышно приговаривал...
Тронная зала, построенная Лефортом в честь Петра, в которой по ночам бродили призраки; мимо старинных потешных укреплений
с высокими валами и глубокими рвами.
Чтобы есть эти горьковатые корни
с лучшим аппетитом, приносили
с собою от завтрака ломоть хлеба и щепотку соли, завернутой в бумажку.
Отсюда же переругивались, состязаясь в мастерстве брани,
с соседями, через забор, учениками фельдшерской школы, которых звали клистирными трубками и рвотным порошком.
У калитки, весною, всегда останавливается разносчик Егорка
с тирольскими пирожками (пять копеек пара), похожими видом на куски черного хлеба, очень тяжелыми и сытными.
Немножко кокетничать
с ними — это была неотъемлемая и строго охраняемая привилегия седьмого класса.
Когда дилижанс равнялся
с калиткой, то в него летели скромные дары: крошечные букетики лютиков, вероники, иван-да-марьи, желтых одуванчиков, желтой акации, а иногда даже фиалок, набранных в соседнем ботаническом саду
с опасностью быть пойманным и оставленным без третьего блюда.
Александров идет в лазарет по длинным, столь давно знакомым рекреационным залам; их полы только что натерты и знакомо пахнут мастикой, желтым воском и крепким, терпким, но все-таки приятным потом полотеров. Никакие внешние впечатления не действуют на Александрова
с такой силой и так тесно не соединяются в его памяти
с местами и событиями, как запахи.
С нынешнего дня и до конца жизни память о корпусе и запах мастики останутся для него неразрывными.
Уже восьмой раз в своей жизни испытывает Александров заранее то волнение, которое всегда овладевало им при новой встрече
с близкими одноклассниками после полутора месяцев летнего отпуска.
Другому подарили лошадь, и он верхом травил зайцев
с борзыми.
Счастливый обладатель этого сокровища не расставался
с ним ни на минуту и даже, ложась спать, укладывал его
с собою в постель.
А березовая роща
с грибами, черникой, брусникой и гонобобом!
На дачном танцевальном кругу, в Химках, под Москвою, он был ее постоянным кавалером в вальсе, польке, мазурке и кадрили, уделяя, впрочем, немного благосклонного внимания и ее младшим сестрам, Ольге и Любе. Александров отлично знал о своей некрасивости и никогда в этом смысле не позволял себе ни заблуждений, ни мечтаний; но еще
с большей уверенностью он не только знал, но и чувствовал, что танцует он хорошо: ловко, красиво и весело.
Ах! Однажды его великая летняя любовь в Химках была омрачена и пронзена зловещим подозрением:
с горем и со стыдом он вдруг подумал, что Юленька смотрит на него только как на мальчика, как на желторотого кадетика, еще даже не юнкера, что кокетничает она
с ним только от дачного «нечего делать» и что если она в нем что-нибудь и ценит, то только свое удобство танцевать
с постоянным партнером, неутомимым, ловким и находчивым;
с чем-то вроде механического манекена.
И был он вместе
с бесцветным лицом,
с фигурой и костюмом весь в продольных и вертикальных морщинах.