Неточные совпадения
В эту минуту Отте наклонил свою пышную волосатую
с проседью голову к уху Михина и стал что-то шептать. Михин обернулся на дверь. Она была полуоткрыта, и десятки стриженых голов, сияющих
глаз и разинутых ртов занимали весь прозор сверху донизу.
Вся семья, по какому-то инстинкту брезгливости, сторонилась от него, хотя мама всегда одергивала Алешу, когда он начинал в
глаза Мажанову имитировать его любимые, привычные словечки: «так сказать», «дело в том, что», «принципиально» и еще «
с точки зрения».
Но тут произошло нечто совершенно неожиданное: сжав кулаки до боли, видя красные круги перед
глазами, напрягая все мускулы крепкого, почти восемнадцатилетнего тела, Александров уже ринулся
с криком: «Подлец», на своего врага, но вдруг остановился, как от мгновенного удара.
Но злодейский фельдшер Макаров, ставивший градусник, знал все кадетские фокусы и уловки, и никакое фальшивое обращение
с градусником не укрывалось от его зорких
глаз.
Теперь в Кремле нет-нет подойдет курсовой офицер, одернет складку шинели, поправит поясную медную бляху
с изображением пылающей гранаты, надвинет еще круче на правый
глаз круглую барашковую шапку
с начищенным двуглавым орлом.
Царь все ближе к Александрову. Сладкий острый восторг охватывает душу юнкера и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на голове. Он
с чудесной ясностью видит лицо государя, его рыжеватую, густую, короткую бороду, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Видит его
глаза, прямо и ласково устремленные в него. Ему кажется, что в течение минуты их взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как густой золотой песок, льется из его
глаз.
Знаменная рота всегда на виду, и на нее во время торжеств устремляются зоркие
глаза высшего начальства. Потому-то она и составлялась (особенно передняя шеренга) из юношей
с наиболее красивыми и привлекательными лицами. Красивейший же из этих избранных красавцев, и непременно портупей-юнкер, имел высочайшую честь носить знамя и называться знаменщиком. В том году, когда Александров поступил в училище, знаменщиком был Кениг, его однокорпусник, старше его на год.
Он до сих пор не мог ни понять, ни забыть спокойных деловых слов Юленьки в момент расставания, там, в Химках, в канареечном уголку между шкафом и пианино, где они так часто и так подолгу целовались и откуда выходили потом
с красными пятнами на лицах,
с блестящими
глазами,
с порывистым дыханием,
с кружащейся головой и
с растрепанными волосами.
Конечно, всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее
глаза видели сквозь стены, а
с ней, как
с «маленькой», мало стеснялись. Когда старшие сестры не брали ее
с собой на прогулку, когда ей необходимо было выпросить у них ленточку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому ядовитому приему: многозначительно кивала головой, загадочно чмокала языком и говорила протяжно...
Дом Синельниковых стал часто посещаться юнкерами. Один приводил и представлял своего приятеля, который в свою очередь тащил третьего. К барышням приходили гимназические подруги и какие-то дальние московские кузины, все хорошенькие, страстные танцорки, шумные, задорные пересмешницы, бойкие на язык,
с блестящими
глазами, хохотушки. Эти субботние непринужденные вечера пользовались большим успехом.
Но ее влажные коричневые
глаза,
с томно-синеватыми веками, улыбались так задорно, а губы сжались в такой очаровательный красный морщинистый бутон, что Александров, наклонившись к ее уху, сказал шепотом...
Ревность для него была, по давнишнему Шекспиру, «чудовищем
с зелеными
глазами», любовь — упоительной и пламенной, верность — так непременно до гробовой доски.
О боже, как приняла ее публика, увидев ее бледное, страдальческое лицо и огромные серые
глаза!
С каждым актом игра ее производила все более грандиозное впечатление на публику, переполнявшую театр. И вот подошла последняя сцена, сцена, в которой Варя отравляется.
Наконец Диодор Иванович кончил, положил очки и рукопись на письменный стол и
с затуманенными
глазами сказал...
Простой, обыкновенный человек, даже еще и
с титулом графа, человек, у которого две руки, две ноги, два
глаза, два уха и один нос, человек, который, как и все мы, ест, пьет, дышит, сморкается и спит… и вдруг он самыми простыми словами, без малейшего труда и напряжения, без всяких следов выдумки взял и спокойно рассказал о том, что видел, и у него выросла несравненная, недосягаемая, прелестная и совершенно простая повесть.
— Спасибо, Жданов. Ведь это просто невероятно, в каком я до сих пор был нелепом заблуждении. Теперь мне сразу точно катаракт
с обоих
глаз сняли. Все заново увидел благодаря волшебнику Прибилю (имя же его будет для меня всегда священно и чтимо).
Портупей-юнкер Золотов — круглый сирота; ему некуда ехать на праздники, он заменяет фельдфебеля четвертой роты. Он выстраивает двадцать шесть явившихся юнкеров в учебной галерее в одну шеренгу и делает им перекличку. Все в порядке. И тотчас же он командует: «Смирно.
Глаза налево». Появляется
с левого фланга Дрозд и здоровается
с юнкерами.
Дрозд, заложив руки за спину, медленно, неуклонно идет вдоль фронта, зорко оглядывая каждое лицо, каждую пуговицу, каждый пояс, каждый сапог. Рядом
с Александровым стоит крепко сбитый широкоплечий чернявый Жданов. Он нехорошо бледен, и белки его
глаз слюняво желтоваты.
Ямщик перегибается
с козел, чтобы отстегнуть волчью полость. Усы у него белые от инея, на голове большая шапка
с павлиньими перьями.
Глаза смеются.
Он мог свободно видеть косматую голову широкобокого коренника и всю целиком правую пристяжную, изогнувшую кренделем, низко к земле, свою длинную гибкую шею, и даже ее кровавый темный
глаз с тупой, злой белизной белка.
Вот выбежала из ворот, без шубки, в сером платочке на голове, в крахмальном передничке, быстроногая горничная: хотела перебежать через дорогу, испугалась тройки, повернулась к ней, ахнула и вдруг оказалась вся в свету: краснощекая, веселая,
с блестящими синими
глазами, сияющими озорной улыбкой.
Ноги юнкеров, успевшие отойти,
с удовольствием ощущали легкую, податливую упругость толстых красных ковров, а щеки, уши и
глаза у них еще горели после мороза.
Не прошло и полминуты, как зоркие
глаза Александрова успели схватить все эти впечатления и закрепить их в памяти. Уже юнкера первой роты
с Бауманом впереди спустились со ступенек и шли по блестящему паркету длинной залы, невольно подчиняясь темпу увлекательного марша.
Выпрямляясь, Александров
с удовольствием почувствовал, что у него «вытанцевалось». Медленно,
с чудесным выражением доброты и величия директриса слегка опустила и подняла свою серебряную голову, озарив юнкера прелестной улыбкой. «А ведь она красавица, хотя и седые волосы. А какой живой цвет лица, какие
глаза, какой царственный взгляд. Сама Екатерина Великая!»
Он поднял
глаза, и вдруг
с ним произошло изумительное чудо.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица
с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых
глаз, у которых раек был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал
с гипсового бюста одну из Венер.
…Наташа Манухина в котиковой шубке,
с родинкой под
глазом, розовая Нина Шпаковская
с большими густыми белыми ресницами, похожими на крылья бабочки-капустницы, Машенька Полубояринова за пианино, в задумчивой полутьме, быстроглазая, быстроногая болтунья Зоя Синицына и Сонечка Владимирова, в которую он столько же раз влюблялся, сколько и разлюблял ее; и трое пышных высоких, со сладкими
глазами сестер Синельниковых,
с которыми, слава богу, все кончено; хоть и трагично, но навсегда.
— Воображаю, как они теперь на вас сердятся. Вы низко упали в их
глазах. Такие измены никогда не прощаются. И воображаю, как вы должны скучать
с нами, невольными виновницами вашей ужасной погибели.
Вкрадчиво, осторожно,
с пленительным лукавством раздаются первые звуки штраусовского вальса. Какой колдун этот Рябов. Он делает со своим оркестром такие чудеса, что невольно кажется, будто все шестнадцать музыкантов — члены его собственного тела, как, например, пальцы,
глаза или уши.
и бедный юнкер
с каждой минутой чувствует себя все более тяжелым, неуклюжим, некрасивым и робким. Классная дама, в темно-синем платье, со множеством перламутровых пуговиц на груди и
с рыбьим холодным лицом, давно уже глядит на него издали тупым, ненавидящим взором мутных
глаз. «Вот тоже: приехал на бал, а не умеет ни танцевать, ни занимать свою даму. А еще из славного Александровского училища. Постыдились бы, молодой человек!»Ужасно много времени длится эта злополучная кадриль. Наконец она кончена.
На балах начальство строго следило, чтобы воспитанницы не танцевали
с одним и тем же кавалером несколько раз подряд. Это уж было бы похоже на предпочтение, на какое-то избранничество, наконец просто на кидающееся в
глаза взаимное ухаживание. Синяя дама
с рыбьей головой сделала Зиночке замечание, что она слишком много уделяет внимания юнкеру Александрову, что это слишком кидается в
глаза и, наконец, становится совсем неприличным.
И тут Александров вдруг ясно вспомнил, как, низко перегнувшись через перила, Зиночка махала прозрачным кружевным платком, как ее смеющиеся
глаза встретились
с его
глазами и как он ясно расслышал снизу ее громкое...
Потом, не доверяя зеркальному отражению, они прибегали к графическому методу. Остро очиненным карандашом, на
глаз или при помощи медной чертежной линейки
с транспортиром, они старательно вымеряли длину усов друг друга и вычерчивали ее на бумаге. Чтобы было повиднее, Александров обводил свою карандашную линию чернилами. За такими занятиями мирно и незаметно протекала лекция, и молодым людям никакого не было дела до идеала автора.
И тут сказывалась разность двух душ, двух темпераментов, двух кровей. Александров любил
с такою же наивной простотой и радостью,
с какою растут травы и распускаются почки. Он не думал и даже не умел еще думать о том, в какие формы выльется в будущем его любовь. Он только, вспоминая о Зиночке, чувствовал порою горячую резь в
глазах и потребность заплакать от радостного умиления.
Вчера еще Москва ела жаворонков: булки, выпеченные в виде аляповатых птичек,
с крылышками,
с острыми носиками,
с изюминками-глазами.
— Вот вам мои коньки. Возьмите. А я немного помогу вам. — Она ловко склонилась и слегка приподняла суконную юбочку. Перед
глазами юнкера на мгновение показалась изящная ножка
с высоким подъемом. Это вдруг умилило Александрова чуть не до слез: «Господи, какая она прелесть и душенька. И как я люблю ее. Пусть вся ее жизнь будет радостна и светла».
Самого скромного, самого застенчивого признания не смогли бы произнести их уста, но эти волнующие, безмолвные возгласы: «Любишь. — Люблю» — они посылают друг другу тысячу раз в секунду, и нет у них ни стыда, ни совести, ни приличия, ни осторожности, ни пресыщения. Зиночка первая стряхивает
с себя магическое сладостное влияние флюидов. «Люблю, но ведь мы на катке», — благоразумно говорят ее
глаза, а вслух она приглашает Александрова...
Опять Зиночка сидит
с Александровым, и опять их
глаза поют чудесную многовековую песню: «Любишь — люблю.
Каждое утро, часов в пять, старшие юнкера наспех пьют чай
с булкой; захвативши завтрак в полевые сумки, идут партиями на места своих работ, которые будут длиться часов до семи вечера, до той поры, когда уставшие
глаза начинают уже не так четко различать издали показательные приметы.
К своим обязанностям он относится
с похвальным усердием и даже часто бывал полезен партии отличной зоркостью своих
глаз, наблюдательностью, находчивостью и легкостью на ходу.
Стоило только немного прищурить
глаза, и весь рельеф местности выступал
с такой выпуклостью, точно он был вылеплен из гипса.
Изо всех окон свесились вниз милые девичьи головы, женские фигуры в летних ярких ситцевых одеждах. Мальчишки шныряют вокруг оркестра, чуть не влезая замурзанными мордочками в оглушительно рявкающий огромный геликон и разевающие рты перед ухающим барабаном. Все военные, попадающие на пути, становятся во фронт и делают честь знамени. Старый, седой отставной генерал,
с георгиевскими петлицами, стоя, провожает батальон
глазами. В его лице ласковое умиление, и по щекам текут слезы.