Неточные совпадения
— А я вам
сказал, что не пойду, и не пойду, — ответил кадет, наклоняя голову,
как бычок.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души
сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и
сказал бы ей, чтобы она
как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Гораздо позднее узнал мальчик причины внимания к нему начальства.
Как только строевая рота вернулась с обеда и весть об аресте Александрова разнеслась в ней, то к капитану Яблукинскому быстро явился кадет Жданов и под честным словом
сказал, что это он, а не Александров, свистнул в строю. А свистнул только потому, что лишь сегодня научился свистать при помощи двух пальцев, вложенных в рот, и по дороге в столовую не мог удержаться от маленькой репетиции.
Александров и сам не знал,
какие слова он
скажет, но шел вперед. В это время ущербленный и точно заспанный месяц продрался и выкатился сквозь тяжелые громоздкие облака, осветив их сугробы грязно-белым и густо-фиолетовым светом. В десяти шагах перед собою Александров смутно увидел в тумане неестественно длинную и худую фигуру Покорни, который, вместо того чтобы дожидаться, пятился назад и говорил преувеличенно громко и торопливо...
— Во-первых, я вам вовсе не Олечка, а Ольга Николаевна. Ну, пойдемте, если уж вам так хочется. Только, наверно, это пустяки какие-нибудь, —
сказала она, садясь на маленький диванчик и обмахиваясь веером. — Ну,
какое же у вас ко мне дело?
— Ах,
как Диодор Иванович меня сейчас напугал, —
сказала она добродушно и весело.
Но страх и сомнения терзали бедного Александрова немилосердно. Время растягивалось подобно резине. Дни ожидания тянулись,
как месяцы, недели —
как годы. Никому он не
сказал о своей первой дерзновенной литературной попытке, даже вернейшему другу Венсану; бродил
как безумный по залам и коридорам, ужасаясь длительности времени.
«Да, —
сказал он с горьким мужеством, — твой „Последний дебют“, о несчастный, похож не на что иное,
как на те глупые стихи, которые ты написал в семилетнем возрасте...
— Ну, теперь идите в роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя
сказать, чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала на этот номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно прозрачным, а кроме того, третьего дня вечером я проходил по роте и отлично слышал галдеж о вашем литературном успехе. А теперь, юнкер, — он скомандовал,
как на учении: — На место. Бегом ма-а-арш.
Юнкера первой роты кланялись и отходили. Александров видел,
как на их низкие и — почему не
сказать правду? — довольно грамотные поклоны медленно, с важной и светлой улыбкой склоняла свою властную матово-белую голову директриса.
Какой-то подпольный ядовитый голос в нем же самом
сказал с холодной насмешкой: «Любви мгновенной, любви с первого взгляда — не бывает нигде, даже в романах».
— Я видела,
как вы делали реверанс нашей славной maman, —
сказала девушка. — У вас вышло очень изящно. Я сама знаю,
как это трудно, когда ты одна, а на тебя со всех сторон смотрят.
—
Какие у вас славные духи, —
сказал Александров. Она чуть-чуть обернула к нему смеющееся, раскрасневшееся от танца лицо.
Но странная власть ароматов! От нее Александров никогда не мог избавиться. Вот и теперь: его дама говорила так близко от него, что он чувствовал ее дыхание на своих губах. И это дыхание… Да… Положительно оно пахло так,
как будто бы девушка только что жевала лепестки розы. Но по этому поводу он ничего не решился
сказать и сам почувствовал, что хорошо сделал. Он только
сказал...
— На кукольном базаре. Знаете, это меня всегда удивляло:
как только люди хотят
сказать высшую похвалу красивой барышне, они непременно
скажут: ну, точь-в-точь куколка. Я не поклонник такой красоты.
Юнкер чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся.
Сказать бы: «О нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско. «Ваша красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо, похоже на математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это, конечно, будет правда, но как-то пахнет штабным писарем. Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и не вернется. «Ах,
как досадно.
Какой я тюлень!»
— Что же вы совсем убежали от меня?
Как вам не стыдно? —
сказала она, и эти простые, ничего не значащие слова вдруг теплым бархатом задрожали в груди Александрова.
— Она и на меня так же глядела, —
сказал Александров. — Мне даже пришло в голову, что если бы между мной и ею был стеклянный экран, то ее взгляд сделал бы в стекле круглую дырочку,
как делает пуля. Ах, зачем же вы мне сразу не
сказали?
Как ласково и просто
сказала княгиня-директриса: «Mesdames, просите ваших кавалеров к ужину».
— Гм, —
сказал Дрозд, —
какая воробьиная переписка!
— Ты что же, Алеша, надулся,
как мышь на крупу? —
сказала тихонько мать. — Иди-ка ко мне. Иди, иди скорее! Ну, положи мне голову на плечо, вот так.
Не пойдешь?» — «
Как вы, папенька, маменька,
скажете».
— Этого довольно, совсем довольно. Ах,
какая ты у меня восторгательная, мамочка.
Какая ты золотая, брильянтовая! Ты подумай только, мама, что бы теперь
сказала Мария Ефимовна Слепцова, если бы увидела твою непомерную расточительность!
Всегда врал князь Аркадий,
как непутевый, однако, по правде
сказать, был у меня какой-то прирожденный, потомственный дар к лошадям.
— Давайте, —
сказал Венсан, — пойдем, благо времени у нас много, по Большой Никитской, а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо на Чистые пруды. Крюк совсем малый, а мы полюбуемся,
как Москва веселится.
— Ведите меня в ту будку, где можно надеть коньки, —
сказала Зиночка, нежно опуская левую руку на обшлаг серой шинели Александрова. — Боже, в
какую жесткую шерсть вас одевают. Это верблюжья шерсть?
Как будто про нее уже можно было
сказать: «Да.
— Ну, я вам
скажу, и барышня, — говорит восхищенно Венсан. — Ах,
какая артистка на коньках. Я в сравнении с ней в полотерные мальчики не гожусь. Неужели все ирландские красавицы такие искусницы?.. Кстати, не хотите ли вы поглядеть образцы высшего фигурного патинажа? Сейчас только что приехал на каток знаменитый конькобежец Постников. Он, между прочим, заведует гимнастическими упражнениями в нашем Александровском училище. Пойдемте, пока не навалила публика. Потом не протолпишься.
Я
скажу только одно: истинная любовь, она,
как золото, никогда не ржавеет и не окисляется…
Все вы,
как одна, вверх ногами идете, и подолы у вас задранные…» И уж так мы тогда всполошились, что и
сказать нельзя!
—
Какой фатум, —
сказал Брюнелли. — Все мы пали жертвами и Вакха и Венеры.
Когда придет к тебе товарищ и
скажет: «А вот я вам
какую сногсшибательную новость расскажу про товарища Х.» — то ты спроси его: «А вы отважетесь рассказать эту новость в глаза этого самого господина?» И если он ответит: «Ах нет, этого вы ему, пожалуйста, не передавайте, это секрет» — тогда громко и ясно ответьте ему: «Потрудитесь эту новость оставить при себе. Я не хочу ее слушать».
Закончив это короткое напутствие, Анчутин
сказал сиплым, но тяжелым,
как железо, голосом...
На воздухе ни один из них не
сказал другому ни слова, но завет Анчутина остался навсегда в их умах с такой твердостью,
как будто он вырезан алмазом по сердолику.